Гоголь - [136]
Так появились «Выбранные места из переписки с друзьями». Из самой паузы Гоголь сумел сделать шаг – вся Россия встрепенулась, прочтя это откровение, этот неожиданный вызов ей, это дерзкое самообъяснение поэта, который не мог молчать.
Путь этот был завещан ему традицией русской литературы, всегда сознававшей себя участницей в «деле общего добра». Не к абстрактному читателю обращалась она, а к современному читающему русскому – и не только читателю, но и тянущемуся к грамоте, к познанию, к истине. Выражая себя, русский писатель всё же при этом преследовал цель – облагородить русскую жизнь, привести её хотя бы в некоторое соответствие с идеалом. Так поступали Херасков, Сумароков, Державин, Капнист, Фонвизин. Идея службы вдохновляла и Карамзина. Государственную ответственность мыслящего человека в России ощущал Пушкин.
Гоголь пошёл далее своих предшественников. Он вывел дело литературы за пределы литературы, поставив на его место «дело души» и из последнего – на что никто не решался – сделав дело литературы. Он решился на обнародование своих писем, причём это были письма сугубо семейные, личные, частные, интимные. «Выбранные места» открывались «Завещанием» Гоголя, и не завещанием литературным, условным, направленным на то, чтобы завещать что-то читателю в сфере идей, а прямым завещанием человека, который перед смертью исповедуется и даёт распоряжение о своём имуществе, о долгах и т. п. Такой откровенности никто до Гоголя в русской литературе себе не позволял.
Пушкин в письмах совсем не тот, что Гоголь: для него переписка с близкими не литература, а быт, Пушкин ещё держится традиционного классического представления о литературе как о чистом творчестве, где творец преображается, сохраняя себя, выступает под другими именами. Гоголь как бы срывает и этот последний покров условности: он выходит со своей обнажённой душою, допускает читателя в свою душевную жизнь.
Только в лирике (и особенно в лирике последних лет) Пушкин решился на это. Но и там он прятался то за Пиндемонти, то за Ефрема Сирина, то за Горация. Гоголь преступил эту черту. Разобьём этот «заколдованный круг» искусства, сказал в «Переписке» Гоголь, вырвемся из него. И это прямо относилось к Пушкину: «ещё никто не может вырваться из этого заколдованного, им очертанного круга…»
То был круг поэзии. Недостаточность «грешного» языка её сознавал и томимый «духовной жаждою» пророк Пушкина. И в нём возгорался огнь, готовый сжечь сердца людей и самого поэта. То был пророческий голос древней русской литературы, завет первых русских писателей, которые, как автор «Слова о полку Игореве» и «Жития протопопа Аввакума», в обнажённом глаголе своих писаний воплощали, кажется, само действие.
Гоголь воссоединялся с этими истоками.
Глава вторая. Несчастная книга
Что пользы поразить позорного и порочного, выставя его на вид всем, если не ясен в тебе самом идеал ему противоположного прекрасного человека? Как выставлять недостатки и недостоинство человеческое, если не задал самому себе запроса: в чём же достоинство человека? Как осмеивать исключенья, если ещё не узнал хорошо те правила, из которых выставляешь на вид исключенья? Это будет значить разрушить старый дом прежде, чем иметь возможность выстроить на месте его новый. Но искусство не разрушенье.
Гоголь – В. А. Жуковскому, декабрь 1847 года
1
Книга писем Гоголя родилась на переходе от первого тома «Мёртвых душ» ко второму и сама явилась неким переходом, мостом между этими двумя частями поэмы, которые можно рассматривать и как части жизни Гоголя.
Жанр писем уже присутствовал в первом томе, им были лирические отступления «Мёртвых душ», в которых автор как бы поверх изображения обращался непосредственно к читателю. Но – что ещё важнее – исканье «путей и дорог» к обновлению выведенных в первом томе героев было тем настроением и идеей, с которыми Гоголь завершал первую часть похождений Чичикова. На этом исканье он и «остановился», ему были отданы годы «антракта», и из него-то явились «Выбранные места из переписки с друзьями».
Будучи книгой «переходной» (как называл её сам Гоголь), «Выбранные места» отразили и переходность состояния автора, разбросанность его интересов, тем не менее, как к истоку пучка, устремляющихся к одной цели – к цели выработать в себе новое сознание и нового человека, дабы позже – в художественном продолжении «Мёртвых душ» – иметь основания изобразить их.
Поэтому и стал Гоголь выскребать всё из своей конторки, из тетрадей и конвертов, в которые были вложены черновики писем к друзьям и знакомым, чтобы очиститься ото всего, что мучило его на этом отрезке пути, и таким образом перейти к новому. Это было чисто писательское решение, хотя Гоголь в своей книге выступал уже не как писатель в традиционном понимании этого званья, а как судия и пророк.
Не было такой клетки русской жизни, которой бы он не коснулся. Всё – от управления государством до управления отношениями между мужем и женой – стало предметом его пересмотра, его неравнодушного интереса, его неприкрытого вмешательства. Гоголь как бы раскраивал в своей книге русскую жизнь сверху донизу, разрушал все её институты (что было продолжением разрушительной работы первого тома поэмы), чтоб затем вновь собрать её усилием своей поэтической МЕЧТЫ.
