Гоголь - [140]

Вот отчего так недосягаемо ставит Гоголь в своей книге поэта, художника, мастера. Если в статьях, касающихся ведения помещиком хозяйства, обращения жены с мужем, обязанностей губернатора, совестного судьи, прокурора, Гоголь обнаруживает некую отвлечённость, морализаторство, то, судя об искусстве, он судит как знаток своего дела. Поэтому освежающей точностью отличается в его статьях о театре и поэзии его слог, потому так разительно метки его суждения, подкреплённые авторитетом собственного опыта. То мастер говорит о мастерстве и о мастере, своим опытом подтверждая идею о том, что каждый должен честно делать своё дело на своём месте.

Тут максимализм Гоголя не только оправдан, но и раскрыт в своей подтверждающей сущности – здесь, на примере своего дела, он показывает Руси, что есть честное исполнение своих обязанностей. Таков его прекрасный анализ русской поэзии в статье «В чём же наконец существо русской поэзии», таковы его советы Языкову в главе «Предметы для лирического поэта в нынешнее время», признания о собственном творчестве в главе «Четыре письма к разным лицам по поводу «Мёртвых душ». «Нужно, – утверждает он, – чтобы в деле какого бы то ни было мастерства полное его производство упиралось на главном мастере того мастерства, а отнюдь не каком-нибудь пристегнувшемся сбоку чиновнике, который может быть только употреблён для одних хозяйственных расчётов, да для письменного дела. Только сам мастер может учить своей науке, слыша вполне её потребности, и никто другой». Образ мастера – главенствующий образ «Выбранных мест», освещающий собою всю чересполосицу её статей. Он всё соединяет, всё стягивает к себе и всё объясняет через собственное внутреннее мучительство, внутренние болезни и выздоровление. В сущности, это книга о жизни творца, его духовная история, развёрнутая вовне, выходящая в своих коренных заблуждениях и к заблуждениям самой России, откуда этот мастер и творец родом.

Часто повторяет он в «Выбранных местах» строки Пушкина о том, что поэт рождается для звуков сладких и молитв. Повторяет и всё же жаждет, чтоб звуки эти были услышаны и поняты всеми. Как же согласить одно с другим – отчуждение поэта, одиночество поэта, его самоуслаждение поэзией со служением современной России? Как пользу перелить в поэзию и поэзию отформовать в пользу? Как ответственность перед высшим назначением поэзии соединить с «низкими» нуждами дня, с раскачиванием того колокола, который должен денно и нощно будить и будить?

Над этим мучается мысль Гоголя.

Вся книга его – как бы проба себя на этот подвиг – подвиг самоотречения (в том числе и отречения от своего таланта), очищения, перестройки в связи с целью, которую ему предстоит исполнить. «Я люблю добро, я ищу его и сгораю им; но я не люблю моих мерзостей и не держу их руку, как мои герои; я не люблю тех низостей моих, которые отдаляют меня от добра. Я воюю с ними и буду воевать, и изгоню их, и мне в этом поможет бог». Тут всё слишком тесно увязывается с писательством. Ибо «добродетельных людей», которых хочет изобразить перо, «в голове не выдумаешь». «Пока не станешь сам, хотя сколько-нибудь, на них походить, пока не добудешь медным лбом и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств – мертвечина будет всё, что ни напишет перо твоё…»

Так что же всё-таки впереди – нравственное совершенствование или творчество? Есть ли совершенствование подготовка к творчеству или в творчестве и изгоняется всё дурное из автора?

Разве не так поступал доселе Гоголь? Разве он Хлестаковым не изгонял из себя Хлестакова, Маниловым – Манилова? Но сейчас он ослеплён идеей приуготовления себя к подвигу описания прекрасного, которое не сможет явиться в его сочинениях в облике прекрасного, пока он сам не достигнет образца его. Ещё одно заблуждение, и вновь прекрасное…

То был великий урок для него, и не только для него, но и для всей России. Гоголь пишет в предисловии к книге, что он издаёт её потому, что она кажется ему нужной: «Сердце моё говорит, что книга моя нужна и что она может быть полезна». Он не ошибся. Ещё и потому, что не мог, наверное, в тот час иначе высказаться, в другой форме поведать о происшедших с ним переменах. И оттого, что перемены, происшедшие в нём, были перемены, касающиеся всей России.

4

«Тут смешение», – сказал Ивану Киреевскому о книге Гоголя прочитавший её священник. Тут смешение света и тьмы, духовного и душевного, бесстрастного и страстного, светского и религиозного. У Гоголя горячее сердце, добавил он, и эта сердечность берёт верх над рассудительностью, над спокойствием и чистотой истины.

Гоголь слишком путал себя с Россией, считали его критики, слишком уж много думал о себе, ставя её на место себя, а себя на её место. Такая подмена казалась кощунством. Гоголь призывал к «середине», но середины в суждениях о книге не было. Отмежевавшись в главе «Споры» от «славянистов» и «европистов», он возмутил и тех и других. Одни считали, что он слишком позорит Россию, другие – что её чересчур воспевает. С. Т. Аксаков писал о безмерно вознёсшейся гордыне Гоголя, который собрался всех учить, ничему порядочно сам не научившись. В «Московских ведомостях» появились три статьи беллетриста Н. Ф. Павлова – то была точка зрения Москвы, в Петербурге «Отечественные записки» осудили глухо книгу Гоголя – то была статья Белинского. Но сие было лишь предвестием бури.