Год провокаций - [7]

– Я не наркоман! – гневно дернулся Никита.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Совесть заела? – Он обернулся к капитану. – Или что-то еще натворил?.. – И повернулся к лейтенанту. – Ну, оформляйте. Пусть займется дознаватель. Очную ставку ему. По телевидению показать. Я думаю, что-то он прячет… – И майор постукал каблуком по полу.

Капитан поразился.

– Ну, бляха-муха, если трех убитых школьниц мало, что он еще мог натворить?

Майор поднялся.

– Не знаю. – Он снова пристукнул каблуком черного начищенного ботинка. – Но там что-то есть. Возьмите на притужальник. Только не дайте задушить маманям погибших девчонок, когда придут сюда.

Майор ушел, капитан обернулся и, дернув усом, хлестнул с размаху

Никите по уху. Никита вскрикнул, у него вновь потекла носом кровь. И еще ему показалось, что глаз, в который ударили вчера, треснул… всё вокруг плывет…

– Говори, с-сука! А ты пиши. Ишь, выкормили гаденыша… срочно фотографа… И в СИЗО его, в шкаф! А не будет следствию помогать, к

“синим”. Они его по очереди укатают.

– Нет! – завопил в страхе, сам еще не понимая: всерьез испугался или изображает страх, Никита. – Я как бы пошутил!.. я ни при чем!..

Капитан и лейтенант расхохотались.

– Давно бы так! Ишь, изображал тут… Ален Делон!

И Никита понял: тонет всерьез. Заглотили они блесну. До живота. Что ж… Не отступай. Бери на себя весь позор города, страны. Пусть радуются! И пусть она радуется с этим своим майором, у которого рыжие усики шмыгают, как у мышки…

6.

Так вот, золотая коса Зины…

Как я уже сообщил возможному читателю этой горестной истории,

Алексея Деева с внучкой Зиной познакомил – еще до ареста

Деева – старик Шехер, или Шухер, если вам угодно.

Красавица – да, но красавиц много. Она поразила художника тем, что оказалась до смешного искренней. Посмотрела на его холсты и картоны, хлопнула в ладоши, воскликнула радостно:

– Ничё не поняла!.. – и уставилась голубенькими свечками на

Алексея. – Ты мне расскажешь?

– Я всегда рисую только одно – борьбу добра со злом… бога с сатаной… дождя с пожаром… я Деев, я на шухере, потому – с одного боку горю, с другого мокну.

– А сатана, что ли, есть? – нахмурилась она. – Я комсомолка.

Он рассмеялся звонким детским смехом и, бегая перед ней в валенках

(он уже тогда ходил в валенках круглый год, как деревенский пастушок), стал читать ей стихи, как заклинания, словно бы гудеть, как шмель, сверкая угольными глазищами и размахивая худыми руками, как ветряная мельница:

Есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно.

Нет, не эти!

Помните, вы говорили: Джек Лондон, деньги, любовь, страсть…

А я одно видел: вы – Джиоконда, которую надо украсть!

Нет!

Ты рванулась движеньем испуганной птицы… ты прошла, словно сон мой, легка…

И вздохнули духи, задремали ресницы, зашуршали тревожно шелка!..

Она слушала, не отрывая от него глаз. Она мигом влюбилась в него, непонятного, смешного, одинокого, а он, старый пень в 30 лет, – в нее. Право же, к тому времени в его кудрях появились первые голубые, а то и седые волосы, и Алексей, стыдясь себя, начал их выдирать, наматывая на пальцы, перед зеркальцем во время бритья. А когда после истории с табуреткой его сослали в лагерь за подделку денег

(напоминаю, это было еще при советской власти), юная отчаянная подружка поехала на знаменитую станцию Решоты – там, на окраине, в тайге, располагалась огороженная колючей проволокой территория – и устроилась на работу в столовую.

Она сразу заявила всем ухажерам: и вольным, и на поселении, и всякого рода “кумам”, что является невестой Лехи Деева и что он их всех нарисует, если они не будут приставать.

Нашла, нашла работенку жениху! Правда, где красок взять? Есть только черные карандаши фабрики им. Сакко и Ванцетти (Зина привезла штук двадцать). А на чем рисовать? На картонках из столовского склада, на конвертах, на белом исподнем белье…

Начальник колонии был наслышан о новом зэке и вызвал наконец остриженного, но бородатого (не дал, не дал Леха Деев состричь бороду, сказав, что руку откусит стригущему) невысокого художника пред свои очи и спел ему, как всем своим редким именитым гостям, старательным басом любимую арию Кончака из оперы “Князь Игорь”:

– Ты ведь гость у меня дор-рогой!..

Леха Деев закатил глаза:

– Вы потрясающе поете! Вам Штоколов в подметки не годится! Можно еще раз?!

Начальник колонии с подозрением, готовый налиться кровью гнева, если вдруг над ним этот мазила решил посмеяться, долго смотрел на маленького вертлявого человечка, но у того были небесные глаза, лицо выражало искренний восторг. И хозяин смилостивился, спел гостю еще раз эту арию.

А затем они вместе выпили по рюмочке, после чего начальник тюрьмы приказал художнику сделать портрет с фотографии жены (она живет в

Иркутске). Деев взял в руки твердую фотокарточку с волнистыми краями, долго всматривался и ахал тоненьким голоском, давая понять, что давно не видел таких ангельских чар… потом сделал серьезное лицо и попросил если не масляных красок, то хотя бы темперы или гуаши… или пусть даже пуговок школьных-акварельных… И за один вечер на белом ватмане, который ему вручил полковник, сочинил даму невероятной красоты, но, конечно, с чертами сходства. Это он умел.