Год провокаций - [5]

К нему заглядывал сосед по бараку, бывший бакенщик, ныне на пенсии, старик Иван Иванович Шухер. Беззубый, с лицом лошади Шухер уверял, что он – чистокровный русский, из православных немцев елизаветинских времен. А почему фамилия еврейская: выдавая ему справку, ошибся писарь в зоне – у отца фамилия была Шехер, а он черканул: Шухер.

– Вы мне как старший брат! – развеселился Леха Деев. – В детстве меня тоже пацаны на шухере держали – ростом мал, а глаза зоркие.

Дед, гордитесь, такая фамилия – судьба!

– Но с ворами я не дружил никогда! – обиделся и заплакал седой старик.

– Однако вы, я понимаю, стерегли всю жизнь фарватер? Чтобы корабли не разбились, не сели на мель?

– Это верно, – согласился сосед.

– Вот видите! А моя фамилия Деев. Если Добродеев, я бы знал, что должен делать добро и больше ни-ни. А я просто – Деев… стало быть, обязан всё перепробовать… то есть своим умом дойти до сути, до сердцевины, как писал один поэт, фамилия вроде Сельдерей или Петрушка…

И при этом Алексей хохотал-заливался, прикрывая ладонью уже тогда редкозубый рот.

– Не надо мной ли ты смеешься? – строго вопросил старик Шухер. И получив заверения, что нет, что над врагами социализма, мигом притащил из своей комнаты завернутую в газету “Правда” бутылку водки. – Как самому-то в голову не пришло – насчет Шухера!.. За ваш ясный ум! Вы, пожалуй, и Косыгина заткнете за пояс.

– Запросто! – отвечал молодой художник, глядя, как свет, влетевший в мутное окно, играет на седых кудряшках старика, словно белая бабочка. – Я бы и Репина заткнул, да денег нету на краски.

– А я тебе, милый, куплю! – моргал красноватыми веками бывший бакенщик. – Напиши списочек, чё надо. Только просьба у меня… – Он сбегал и принес сильно отретушированную коричневую фотографию в рамочке. – Вот… моя покойная Эльза. Нарисуешь?

Алексей посмотрел и кивнул. Почему не сделать доброе дело доброму человеку?

И он изобразил красками на куске фанеры Эльзу такой красоткой, что старик проплакал весь вечер. И даже поцеловал портрет, измазав краплаком себе губу, – пришлось оттирать с олифой. Наверное, спать не будет…

Чтобы с утра повеселить соседа, отвлечь от печальных мыслей, Алексей

Деев ночью нарисовал на табуретке советский червонец в натуральную величину, с Лениным и со всеми завитушками по углам. И когда утром старик пришел с плиткой чая освежить душу, художник кивнул:

– Вот, с полу поднял… не твои деньги?

Старик цап рукой, а денежка не берется. Шухер очки надел и еще раз, обеими руками, – как прилипла! Старик нагнулся, начал сбоку ногтем подцарапывать, и только тут до него дошло: сверкающий червонец-то нарисован!

Вот в чем была огромная ошибка дядя Лехи! Старик ли проболтался, другие ли соседи, забегавшие порой за спичками либо солью, увидели опасную картинку. Только однажды среди бела дня в сырую узкую комнатенку художника явились два строгих человека в штатском и увели гражданина А. И. Деева на допрос, прихватив как вещественное доказательство шаткую табуретку…

Но, на счастье Алексея, незадолго до ареста старик Шухер познакомил его со своей семнадцатилетней внучкой Зиной (она приходила к нему в гости, и старик не удержался, чтобы не показать ей новый портрет покойной жены, а заодно и диковинную табуретку у художника-соседа).

И Деев увидел, что у этой Зины с головы на спину стекает пышная, напоминающая огромный колос пшеницы, совершенно золотая цветом коса.

И вот эта коса…

(Прервемся для основного повествования.)

5.

Кто-то проорал над самым ухом фамилию Никиты… Может быть, здесь есть и однофамилец?

Но резкий удар кулаком в бок дал понять, что пришли за ним.

Он приоткрыл глаза – левое глазное яблоко болело… губу стянуло коркой высохшей крови…

– Тебя! – с соседней койки небритый тип тормошил Никиту, а в открытых дверях изолятора темнела фигура охранника в пятнистой форме с резиновой палкой в руке.

– Быстро, ты! – прогремел его голос.

Никите поднялся, ему очень хотелось помочиться, но он, стесняясь, подавил желание и, ничего не сказав, побрел за громилой.

Он вспомнил: ночью, когда его привели в милицию, дежурный не стал с ним разбираться, отправил до утра в подвал (помнится, кто-то насмешливо крикнул: “Еще один в „иваси”?!” – Никита не сразу понял: аббревиатура, имеется в виду изолятор временного содержания).

На его счастье, ночью не оказалось холодной воды, под ледяной душ не ставили. Да впрочем, Никита и не был пьян…

Позевывая, дежурный – еще вчерашний – сверил имя, отчество и фамилию с записью в протоколе задержания, затем другой милиционер, с храпом зевая, грубо подталкивая, отвел Никиту в комнату на втором этаже.

Там за старым деревянным столом о двух тумбочках восседал молодой человек, весь в синем, в новенькой форме лейтенанта милиции, с презрительной улыбкой на тугом и румяном, как у девицы, лице. На безымянном пальце правой руки – массивная золотая печатка. От офицера пахнет одеколоном и ваксой.

– Сразу признаемся или будем резину тянуть? – пропел он.

Никита растерянно оглядывался. Справа стоял еще один стол, с телефоном, с пишущей машинкой, в углу возле окна – зеленый сейф. А ближе ко входу, в другом углу, – гора всякого мусора: автомобильные магнитолы, динамики с поводами, барсетки, аккумулятор, зеркала заднего вида… наверное, отобрали у воров.