Год, Год, Год… - [42]

— Надо же, — вздохнула Нора.

…Врач лежал в постели и, вытянув руки на одеяле, прислушивался, как во дворе о камень дробится вода. Окна, омытые светом луны, окрасились в синий свет.

Над пустынными полями в желтом мареве низко летали два ворона… Надвигался вечер. Люди, побросав работу, выбирались на дорогу, домой шли. В темноте где-то продолжал еще шуметь трактор. Он обнажал пласт за пластом черноту земли, усиливая и приближая чернотою этой ночь. И люди, весь народ, с полей, закончив дневной труд, стекался на дорогу, направлялся в село.

У фельдшера оставалась одна-единственная игла. Он натачивал ее, и австрийский патефон, вывезенный фельдшером из-за границы, проигрывал им старые, много раз слышанные песни. Подстаканники тоже были заграничные. Стефан с фельдшером пили чай и слушали «Антуни», «Ой Назан», «Абрбан».

Стефан развернул сверток и достал завернутые в газету пластинки. Новенькие, на красных ярлыках горн нарисован, фельдшер, наверное, не слышал этого еще. Они как следует наточили единственную свою иглу и приготовились слушать.

Так возобновилась старая жизнь, с вечерними чаепитиями у фельдшера, с однообразными их, наводящими тоску беседами. Однажды Стефан спросил, как это так получилось, что фельдшер не женат и без семьи живет.

— Сам не знаю, не спрашивайте меня, не спрашивайте. И ведь как люблю это, когда семья, дети, очаг — и лишен, лишен всего. Нельзя чего-нибудь очень желать, знайте, что кто-то смотрит, стоит в сторонке и следит. Судьба это или рок, называйте как хотите. Очень чего-нибудь не надо желать, провалится обязательно. Лучше так, слегка хотеть, как бы между прочим. Ах, не знаю, не знаю сам. — И с закрытыми глазами он продолжал. Казалось, он сам с собой говорит: — Времена смутные, может, даже так лучше, живу себе один, привык уже, ничего. Но… но думаешь невольно… иногда… доволен ли ты жизнью, ты вообще-то понимаешь смысл своего существования…

— Вы несчастливы, оттого так думаете.

— А вы никогда так не думаете?

— Сомневаетесь? Вы не верите, что…

— Стефан, — оборвал его испуганно фельдшер, — сохрани вас боже, сомневаюсь или не сомневаюсь, разве от этого что-нибудь меняется в мире, никогда больше этого слова не произносите. Достаточно, чтобы кто-нибудь услышал: фельдшер Смбат сомневается или не верит, в чем сомневается, кому не верит, не важно, достаточно кому-нибудь услышать такое — конец. Понимаете мою мысль? Я старый человек. Восемь лет я прожил за границей, среди чужих, непохожих на нас людей, многое изменилось во мне за это время, от многого я отвык, но я вернулся на свою землю, чтобы быть среди своих, язык свой слышать, вас вот видеть…

Наконец пришел его черед. По телефону вызвали в район. Он вернулся через два дня какой-то весь сникший, похудевший.

— Я не смерти боюсь, — сказал, — не смерти.

Но чего же он боялся тогда?

И чем больше не хотел он этого, чем больше препятствовал, тем сильнее делалась его слава опытного и безошибочного лекаря. Никто так не умел перевязывать и лечить переломы. И вывихи вправлял молниеносно. Его годы и седина способствовали его славе, и многие в открытую предпочитали его Стефану. И Стефана это огорчало, хотя он и понимал, что огорчаться глупо и не стоит.

В один прекрасный день фельдшеру Смбату приказано было прекратить частную практику. Явился на лошади Зинавор и, не сходя на землю, играя плеткой в руках, сказал:

— Ответственность возложили на меня, Смбат. Если хоть одного человека еще вылечишь — все, конец тебе. Больше ты не лечишь никого. Ясно?

— Нет, — сказал фельдшер Смбат. — Неясно. Что же мне тогда делать? Мне деньги не нужны, товарищ Зинавор, вы это знаете, не ради денег работаю. Я дело свое люблю, тридцать пять лет уже им занимаюсь, как же я это теперь брошу? Что же мне еще делать?

Зинавор этого не знал, он сказал:

— То, что ты делаешь, называется шарлатанство, на тебя материал поступил. Пишут, что в селе есть врач, а этот что делает? Ты, мол.

— В таком случае пусть меня в амбулаторию возьмут работать. Ведь я просился уже. У меня документы, справки есть, я военный фельдшер и ветеринар.

— В общем смотри. Про мою строгость знаешь. Приказ слышал. Не вздумай ослушаться. Трать потихоньку свои монетки и живи. Про врачевание забудь.

…Фельдшер пил чай, но допить его не суждено было, видно, — прибежали, запыхавшись: корова такого-то подыхает, срочно просят его прийти. Он пошел, корова лежала со вспученным животом, обступив ее, стояли озадаченные люди.

— Надо желудок прочистить, — сказал фельдшер Смбат. — Мыло принесите, горячей воды.

Всегда и прежде всего — горячей воды. Он заголил правую руку почти по плечо и стал намыливать ее.

— Отведите дальше детей. Женщины, вы тоже идите отсюда.

За этим и застал его рассыльный Мгдуси:

— Председатель зовет тебя.

— Умоюсь только, — сказал фельдшер.

Когда фельдшер входил в контору, Зинавор по телефону кричал кому-то:

— Да, послал человека за ним, да! Вот он, идет, пришел, у меня сейчас, да! Понял. — И, положив трубку, Зинавор фельдшеру сказал: — Возьмешь хлеба на два дня, явишься в район, вызывают. Сказали, дело срочное. Какое — не сказали, но срочное. В девять утра должен явиться.