Год, Год, Год… - [43]

Серый день был.

Стефан остановился перед домом Васила. В сенях лежали жернова от ручной мельницы, перевернутая табуретка, в табуретке ребенок сидит. Второй ребенок Антик. Девочка. Антик во дворе развешивала белье. Развесив-кончив, она длинным шестом поддела веревку, и белье на веревке, образовав острый угол, заколыхалось на ветру. Примета в памяти возникла, заплясала: «Если пойдет дождь, белье вымокнет — муж любить не будет…» Антик, заслонившись от солнца, посмотрела на небо. И, опуская взгляд, приметила человека на дороге. Подбоченившись, пошла по тропинке домой, от порога оглянулась… Неспокойные времена должны были настать скоро, многое в мире должно было измениться. И через десять лет человек этот должен был войти в ее жизнь, потому что там пустующее место должно было быть. А пока она, подбоченившись, входила в свой дом… И дождя никакого не было, и белье сохло на солнце…

Утром врач Стефан Есаян с сельчанами, направлявшимися в город по делам, сел в машину. Он был в жилете, с перекинутым через руку пиджаком. Его усадили в кабину рядом с водителем. И произошел все тот же разговор — для чего уезжаешь, оставайся у нас. И тот же ответ — для чего оставаться, в городе родился, городской человек, в город тянет, достаточно, хватит, сколько тут побыл.

Сорок лет подряд он думал — достаточно. Случалось, и прощался с ними, уезжая, думал, что насовсем. Все тот же разговор возникал: «Да нет, побыл, и хватит, городской человек в город хочу». А сейчас он думал: «Стоит ли, стоит ли, когда волосы у тебя седые уже и тебе за шестьдесят, старый человек, н-да». Ему всегда хотелось уехать отсюда, но сейчас он заколебался вдруг — куда ехать, для чего? Л если остаться, то тоже — для кого, зачем? И словно не было места для него на свете, не было почвы под ногами. И все-таки он уезжал, подчиняясь старому, привычному желанию уехать, не жить здесь. «Не знаю, что будет, но, кажется, на этот раз я действительно уезжаю. Сколько жить мне осталось — десять-пятнадцать лет… неужели не освоюсь там, освоюсь…»

Он смотрел из кабины на остающиеся позади деревья, скалы, ущелье. Ничего не изменилось, тот же туман всегдашний, синие горы, прорезывающиеся сквозь него, скалы, нависшие над дорогой. Изменилась скорость только, с какой все это остается позади. Раньше на телеге по этой дороге ехали. Надоест — можешь с телеги сойти, пешком немножко пройти… Еще по этой дороге он на лошади ездил… Давно…

И снова он был в своем неизменном жилете. Пиджак через седло перекинут. В райцентр направлялся. Навстречу из-за поворота выехал всадник, рядом оседланная лошадь без человека. Через некоторое время снова: всадник тащит за поводья порожнюю лошадь.

Это здание и сейчас есть. Тогда окна и двери были в темно-зеленый цвет выкрашены. Такой темный, что издали казались черными. Военный в наглухо застегнутой гимнастерке повел его по темному коридору, потом надолго оставил в пустой комнате — по стенам несколько стульев стояло; из комнаты две двери вели. Военный скрылся за одной из них и, вернувшись, пригласил Стефана пройти во вторую дверь.

Потом, много лет спустя, когда ему пришлось учить уроки с чужими детьми, в школьных учебниках ему встретился именно такой стакан, какой он увидел здесь, — стакан с чаем, в стакане ложка, ложка кажется разломленной пополам. Закон преломления.

Ему предложили сесть. Простые, миролюбивые люди были перед ним. Военный без знаков различия разливал им чай. Стакан, в стакане ложка, когда наливали чай — ложка, казалось, разламывалась пополам, и половинки ее в жидкости принимали совершенно независимые, самостоятельные положения. По закону преломления.

Следователь помешивал ложечкой в стакане. Бледный парень со спокойным взглядом. Под широким квадратным лбом глаза казались вдумчивыми. А глаза не были такими, просто лоб был очень большой, а раз лоб большой, то и казалось — человек умный.

Стефан сказал, что, по его мнению, фельдшер хороший человек.

— Что значит хороший человек?

Но Стефану трудно было им это объяснить.

— Возможно. Вполне вероятно, — сказал широколобый. — Но хороший и политически благонадежный — понятия разные. Я верю, что он хороший человек. Очень может быть. Именно к таким мы должны особенно приглядываться.

Широколобый посматривал на писаря и, когда рука у того замирала, задавал Стефану новый вопрос. Стефан тоже поглядывал на писаря и иногда встречал его, как ему казалось, пренебрежительный взгляд. Писарь здесь был не в счет, не человек был. От него одно только требовалось — записывать то, что слышит. Но говорить, выражать свое мнение, вмешиваться — этого от него никто не ждал. Это даже запрещалось ему. Взгляд его говорил об этом.

— Подробно не припомните ваш разговор?

Стефан с той самой минуты, как его вызвали, испытывал какой-то страх. Но теперь понял, что в опасности не он сам, а кто-то другой. Стало легче.

— Он говорил, что оставил револьвер для самозащиты?

— Да. Говорил, что времена смутные.

Следователь посмотрел на писаря.

— А чего он боялся, он не говорил?

— Нет. Не говорил. Этого он не говорил.

— Да, — сказал следователь. — А не знаете, с заграницей он поддерживал какую-нибудь связь?