Год, Год, Год… - [44]

— Мне ничего не известно.

— Подумайте хорошенько.

«Слушай, это уже становится оскорбительным. Я делаюсь чем-то вроде предателя. Смотри, как с тобой разговаривают».

— Не знаю, — сумрачно сказал он. — Этот человек вряд ли замешан в каком-нибудь плохом деле. Я хорошо его знаю.

— Да? — улыбнулся следователь. — Если так хорошо знаете, где же его семья, скажите?

— Он не женат. У него нет семьи.

— Вот видите, — вздохнул следователь, — а говорите, знаете. Он женат, дорогой мой, жена немка по национальности, проживает в Австрии, в Вене. Старшей дочери восемнадцать лет, средней пятнадцать и младшей двенадцать, ясно?

Он снова помешал чай, потом, придерживая указательным пальцем ложку, стал пить.

— Никому не верьте, — посоветовал он, — человек — это маска, тысяча масок. Одну сдираешь, другая тут как тут.

В нем навсегда остались впечатления того дня, особенно то, как ложка казалась сломанной в стакане. Это было преломление, такое ужасное, что — и это ему не показалось — и в нем самом сломалось в тот день что-то. Нет, в тот день это не так было заметно. В тот день он был почти спокоен. Нет, это всплыло теперь уже, двадцать семь лет спустя…

Двадцать семь лет спустя он снова проходил рядом с этим помещением. Два кипариса часовыми вытянулись по правую и левую сторону от входа. Этих деревьев он не помнил, были они тогда? Он смотрел на проходивших по улице людей и искал широкий лоб, вдумчивые глаза, которые не были вдумчивыми. Люди спешили, проходили рядом с ним, каждый по своему делу, и поседевшие, и с широкими лбами, и со всякими, вдумчивыми и невдумчивыми, глазами. Это были другие люди, не те, что много лет назад, то есть те же — Петрос, Маркос, Мартирос, — но другие. Так что ищи не ищи, того человека не найдешь больше.

— Доктор Есаян?… Здравствуйте, доктор! — То и дело встречались старые знакомые.

На мосту он остановился, деревянные перила заменили новенькими, тоже деревянными. Он смутно вспомнил, что встречал здесь кого-то много лет назад. Кого? Не простая была встреча, важная. Зинавора, вот кого. Растерянный, полный недоумения его взгляд: «А меня-то за что, меня-то…»

Умирал восьмидесятилетний старик. Он долго болел, и его дети выхаживали его. Сейчас, окружив его, они стояли у изголовья. Ухаживали, выхаживали, мучились, ничего не жалели, сыновний свой долг исполнили до последней минуты. Теперь уже ничего не могли сделать. Совесть их была чиста. Они даже довольными казались. Лица их всех напоминали лицо умирающего. Небритое, белое лицо. И руки, натруженные, костлявые, вытянулись на одеяле: в их старых венах последний свой бег совершает восьмидесятилетняя кровь, заходит в старое сердце, легкие, мозг, снова в сердце, и в одном месте она остановится, медленно остывая, перестав жить. Этого они ждали сейчас, столпившись у смертного одра.

Стефан вспомнил мать. «Если вдруг придет известие, что… — Он запретил себе говорить дальше, но не мог остановиться. — Если это случится… — сниму с книжки шесть тысяч рублей и поеду. — Он представил это мрачное, неизбежное, случившееся не с другими уже — с ним, и себя представил в эту минуту. — Семь тысяч сниму, все сниму, для чего держать, для кого еще?…» Он заглянул в глаза стариковых детей, прочитал их мысли, понял, содрогнулся. Это тайна, одна из самых древних тайн, которую не следует раскрывать, не принесет она чести человеку…

В далекие те годы, возвращаясь домой с пустотой и горем в сердце, он думал о возможной смерти своей живой еще матери. Он хотел отогнать от себя эти странные мысли и не мог. «И у других еще займу, такой ей памятник на могиле поставлю»… Какая-то страсть воздаяния обуяла его, он хотел отдать все, до конца, до последнего, чтобы ничего не осталось, себя был готов выпотрошить, он хотел пойти наперекор всем тем, которые со спокойной совестью становятся у изголовья умирающего, тем людям, чью тайну прочел он в их спокойных глазах, людям, которые об уходящих говорят: «Ушел», потому что сами из тех, кто остался пока. Тем людям, одним из которых был и он сам.

Проходя мимо дома с двумя кипарисами по фасаду, он вдруг почувствовал чье-то присутствие рядом. Он обернулся и увидел: молодой человек, пиджак через руку, в жилете, с атласным широким галстуком. Он стоял, склонив голову, смотрел на придорожную пыль. Высокий был и немного тучнеющий уже. Не замечал проходящих рядом телег, людей, машин, поднимавших пыль кругом. Не слышал шума, стоял, склонив голову… Молодой человек этот был он, он узнал себя. Между ними тонкой завесой скользило время, и молодой человек то возникал, то его становилось не видно. Стефан увидел, как он зашагал, приблизился, прошел рядом. Старик увидел близко каждую черточку, сердце его сжалось от сожаления: его молодость прошла рядом — в жилете, пиджак через руку, старомодный нарядный галстук, легкая поступь… Прошла и в двух шагах растаяла, слилась с окружающим, исчезла…

— Доктор Есаян?! Здравствуйте, доктор!

Он очнулся и, переложив пиджак в другую руку, поздоровался со знакомым.

Увидев Нору в конторе, председатель Миша захотел было пойти навстречу, но сдержался, решил, что солиднее будет остаться на месте и сделать вид, что занят чем-то. Он покраснел от волнения и в замешательстве глотал слюну, стараясь незаметно прочистить горло, чтобы голос его не звучал хрипло, не показался смешным. «Наверно, ей и в голову не приходит, что у меня такие намерения, — подумал Миша и погрустнел. — Гиблое дело, конечно… И как это я мог такое подумать… Дурак!»