Год, Год, Год… - [31]

Гургена даже дрожь взяла — что скажет сейчас рыжий Цакан, хорошего-то уж наверняка не скажет, это точно, и все же…

— Все уже знают, кроме тебя одного… Чего только за спиной не говорят, эх, люди-люди…

Сердце у Гургена тяжелым кулаком билось, рвалось вон из груди:

— Говори, не мучай, в чем дело, ну?

— Да как скажешь такое, такое и не скажешь. — Цакан вздохнул, отвернулся, уставился в темноту. — Пусть кто-нибудь другой расскажет, я не могу…

Ночь уже была темная, непроглядная, они ехали впереди всех, и не было в этой ночи ни вражды, ни ненависти, ни мести. Ну да, случалось, они спали на дворе, постель себе в телегах стлали и спали. И случалось, он, Гурген, оставив Антик на дворе спящей, уходил затемно искать быков, чтобы утром уже не мешкая сразу за работу взяться. И вот летом, ночью, кто-то осторожно, беззвучно отводит неслышно засов на калитке, подкрадывается к телеге, к телеге Антик, берется за дышло и тихо и осторожно выводит телегу со двора. Антик в телеге спит себе…

— Говори, не убивай. Дальше?…

Цакан молча, свесив на манер виноватого голову, курил, чувствовал, какая тяжесть опустилась на плечи сидевшему рядом с ним человеку, чувствовал, что достаточно уже пальцем толкнуть его, одним только пальцем — и человек пропал, погиб человек.

— Антик шла домой из оврага… утром. Телегу вашу потом дети прикатили… А ты пришел — телега во дворе, что тут подумаешь, ничего не подумаешь — и не заподозришь… Все знают, потому только говорю. Знают и смеются над тобой… — Цакан вздохнул. Волы согласно шли рядышком. В их мозгу была пустота — простая, ясная, честная пустота.

…Аптик виду мужа ужаснулась. Глаза мертвые совсем и глядят неподвижно, и столько в них силы, что ее отшатывает, швыряет об стены… Движения у Гургена медленные, спина ссутулилась, взгляд исподлобья и в ноздрях со зловещим спокойствием так и ходит воздух, так и слышен.

— Воды.

Выпил. Лег на тахту, лицом к стене.

— Антик.

Спросил. Кое-как, еле проговаривая слова, про все спросил. Все так же глядя в стену, не шелохнувшись — боялся, не выдержит, взорвется. Взовьется. В жизни еще громко он имени ее не произносил. Тихо всегда, чтобы только она и слышала, он да она.

— Правда, — сказала Антик. — Было.

«Ну, все значит… убегу в Махачкалу, переоденусь, чтобы не узнали. Лет через десять вернусь, если за десять лет не найдут, потом уже судить не станут. Аракел за моими посмотрит и за отцом приглядит… Ну а ежели поймают — опять десять лет. Не велика беда. Отсижу, вернусь».

— Не знаю кто. Утром открыла глаза, смотрю — в овраге я. Совсем уже утро было. Ареват[2] разбудила.

Ареват. Ясный луч — Ареват. Солнце. Рассвело — Антик в телеге лежит, спит.

— Я подумала — брата дела, посмеялась, пошла домой.

И снова закипела, забурлила горячая кровь в груди, пошла по всему застывшему телу. Он поднялся с места.

— Достаточно. Дальше я знаю, что делать.

— Что надумал? — пересохшими губами прошептала Антик. — Пусть тысяча людей тысячу всего наговорят — ты моему слову, мне верь.

— Я верю тебе. Я твоему слову верю. Но этому пора положить конец. Я и про другой случай тоже знаю.

— Другой? Какой?

— А что в ущелье было. Люди видели, не Стефан рассказал. Этому конец надо положить.

Тяжелым расплавленным свинцом затопило его душу, и жить так уже нельзя… Поди и разобъясни все людям, поди и отними у толпы ее радость. Радость. Злую, недобрую молву.

…Паровозный пар все застилает, скользит, как облако, и вместо леса показываются и остаются позади дома, люди возле домов, зеленый флажок стрелочника, речка… И снова дома, люди, река… У-у-у — стеля кругом по горизонту дым, движется поезд.

Паровоз-вагон-вагон-вагон-вагон-вагон-вагон-вагон-вагон…

В третьем вагоне врач Стефан Есаян, возвращается из города. И вспоминает последний день… Был вечер, пекарня стояла чуть повыше здания городской аптеки… Узенькие оконца без стекол… Стефан заглянул внутрь и видит: женщины раскатывают тесто, в воздухе мука… Трое мужчин наклонились к тондырам, лица раскрасневшиеся, как у гончаров древности. Они берут раскатанное тонкое тесто, с руки на руку перебрасывают, пока тесто не вытянется до прозрачности: потом несут — и шлеп его на стенку тондыра. И тут же готовый лаваш достают… Жарко у них там, жара волнами вываливается из оконцев…

— Розик, — позвал Стефан в окошечко.

Скалка остановилась, замерла в руках женщины: — Стефан?

Румянца на лице уже не было. Глаза заблестели радостно. Белый халат топорщился. Вся в муке. И улыбка откуда-то из-под муки. Обежала кругом помещение, на улице объявилась, рядом.

— Ты другая совсем стала, Розик, господи…

— Прошла молодость, ах, прошла… А ты, ты не женился еще? — И изменившимся голосом: — У меня вот сын есть… Ну что ты плачешь, не надо, не надо…

Чувство тоски, сожаления, умиления, все чистые чувства разом всколыхнулись и переполнили его, и он плакал и улыбался — годы прошли, годы меж ними. И теперь даже, когда они стояли, взявшись в темноте за руки, меж ними проходило время и разлучало их, продолжало разлучать.

И когда он целовал ее пахнущие мукой губы, время тихо струилось разлучницей, неслышно разделяя их.

Соразмерно стучали колеса, позади оставалась одинокая колея рельсов и неподвижная немая пустота. «Буду ждать с нетерпением, сдашь дела, сразу же возвращайся. С нетерпением буду ждать…» И как это мать умудрялась годами и с нетерпением ждать? Для Стефана это оставалось загадкой.