Год активного солнца - [94]

2

Однажды привычную тишину института нарушили ружейные выстрелы. Два выстрела прозвучали почти одновременно.

Утром, как обычно, Тамаз негромко поздоровался с Александром Кобидзе и сел за свой стол. Александр не ответил. Уткнувшись в толстый журнал, он что-то бормотал себе под нос. Тамаз погрузился в расчеты, комната наполнилась голубоватыми цифрами, и он совершенно забыл о существовании соседа. Вдруг раздался выстрел и следом вскрик Кобидзе. Цифры испуганными птицами взвились в разные стороны. Тамаз оторвался от бумаги и увидел распростертого на полу заведующего лабораторией.

Сначала он подумал, что Александр сражен пулей. То же самое вообразили и другие, прибежавшие на крик. Александр лежал, уткнувшись лицом в пол, и дрожал всем телом. Крови не было. Наконец сообразили, что Кобидзе упал от страха. Начальника лаборатории подняли и усадили на стул. В его лице не было ни кровинки, подбородок скривился, зубы стучали.

Ошеломленный, Тамаз продолжал сидеть.

Стреляли в соседней комнате, маленькой и узкой, которую занимал референт директора, худощавый юноша с черными волосами. В его обязанности входило разбирать обширную почту директора и вести всякие мелкие дела. Как выяснилось позже, утром он принес ружье на работу — простой двухствольный «зимсон». Накануне ему позвонил приятель и попросил одолжить ружье. Референт пообещал принести в институт.

Сотрудники не успели опомниться, как появилась милиция. Ружье у референта отобрали и унесли. Оказалось, он не подозревал, что оно заряжено. Разговаривая по телефону, он машинально взял его. Увлекшись разговором, нечаянно нажал на оба курка. Картечь из обеих стволов кучно ударила в потолок, осыпалась штукатурка.

Директор был потрясен происшедшим и не пожелал выйти из своего кабинета. Бледный от негодования, он на какое-то время лишился дара речи. Потом вскочил, стал кричать, бегая по кабинету.

— Передайте ему, чтоб ноги его не было в институте! Сегодня, сейчас же уволить его!

Сотрудники стояли вдоль стен и молчали. А Боцвадзе метался по кабинету и бушевал. В голове седого академика не укладывалось, зачем понадобилось приносить ружье в институт прикладной математики. Этого старого человека, живущего одной наукой, не только ружье, но и упоминание о нем приводило в содрогание.

— Успокойтесь, батоно Давид! — робко произнес кто-то.

— Успокоиться?! — Академик застыл на месте. — Кто это сказал? Я спрашиваю, кто это сказал?

Никто не ответил.

— С ума сойти! Ружье в академии! Мыслимо ли разбирать ружья в институте, тем более стрелять! Нет, я этого не вынесу! Вас не удивляет, что я еще в своем уме?

Долго возмущался Давид Боцвадзе. Потом подошел к столу, опустился в кресло и попросил воды. Сотрудники засуетились — кто-то схватил графин, кто-то — стакан, кто-то очистил стол от бумаг, кто-то переключил на приемную трезвонящий телефон, кто-то распахнул окно. Все заговорили, принялись успокаивать старого академика. За много лет совместной работы никто не видел Давида Боцвадзе в такой ярости.

Наконец сотрудники один за другим покинули кабинет. В огромном здании института снова воцарилась тишина. Все разговаривали тише обычного, ходили бесшумно. Так продолжалось с неделю. Потом все вошло в колею.

Академик, как всегда, приходил рано утром и работал допоздна. Комната референта была закрыта. А проходящие мимо нее невольно улыбались. Сконфуженный референт с того дня больше не появлялся в институте. Даже за своими вещами прислал друга.

Только Тамаз Яшвили лишился покоя. После случившегося Александр Кобидзе совершенно переменился. Еще больше замкнулся. Одна щека у него беспрерывно подергивалась, глаза помутнели. Если раньше он обходил комнаты и лаборатории института, то теперь весь день не покидал своего места. При малейшем шуме он испускал вопль, трясся и затравленно озирался по сторонам.

Тамаз нервничал. Работа не шла. Он пытался не обращать внимания на Кобидзе, но ничего не получалось. Взгляд его то и дело обращался к соседу, мысль обрывалась. В комнату уже не слетались цифры и изображения графиков. Тамаз понял, что в таких условиях работать невозможно, и решил напомнить директору об обещании перевести его в другую комнату, но все откладывал, боясь обидеть Кобидзе. Кроме того, он опасался, как бы его просьбу не расценили как жалобу на заведующего лабораторией. И все же немного погодя он отправился к директору, иного выхода не было. Однако у двери кабинета Тамаз вдруг передумал и повернул обратно. Прошло еще несколько дней, и Тамаз скрепя сердце признался себе, что дальше так не выдержит.

Волнуясь, переступил он порог директорского кабинета.

— Пожалуйте! — пригласил его академик.

Тамаз подошел к столу, заваленному книгами. Давид Боцвадзе накладывал резолюции на какие-то бумаги.

— Эх, сынок, ученый не должен терять времени на подобные дела. В моем возрасте это еще куда ни шло. Разум уже не так остер, как в молодости. Много способных ученых сгубила должность. Запомни мои слова. Чего стоишь над головой, садись.

Тамаз сел. Он оттягивал начало разговора и уже раскаивался, что пришел сюда. Потом решил не говорить о том, что привело его, придумать что-нибудь, но ничего не приходило в голову.