Год активного солнца - [214]

Молчание.

Я чувствую, что момент для ухода еще не наступил. Ничего не было сказано такого, к чему можно привязать слова прощания.

— Между прочим, я видел вас на похоронах академика Гзиришвили.

— Вы что же, были знакомы с академиком Гзиришвили?

— Нет, я пришел просто так. Из любопытства. Я едва не умер от зависти. Еще бы, старый академик запросто обставил меня.

— Как это понять? — екнуло у меня сердце.

— А очень просто. Ума не приложу, как сумел дряхлый мозг академика подсказать ему столь мудрый шаг? Или как сумело его израненное, слабое сердце так мужественно встретить его решение?! Насколько я понимаю, дорогой братец (это обращение не выражало его истинного отношения к нашей кровнородственной связи), самоубийство — вовсе не простая штука. Наверное, каждый человек желал себе смерти в минуту отчаяния или горя. Но желать одно, а сделать — другое… Видно, двадцати лет жизни еще не вполне достаточно, чтобы прийти к подобному решению. Наверное, этот один-единственный час, когда ты поборешь себя и преодолеешь страх, зреет в человеке десятилетиями…

Гоги опять закрыл глаза.

Пауза.

Гогина рука осторожно нащупала клавишу и выключила магнитофон.

В комнате воцарилось молчание.

Последние слова Гоги заставили меня вздрогнуть, и сердце мое сжалось.

Гоги, подложив под голову руки, лежит с закрытыми глазами.

Молчание.

Невыносимое, тягостное молчание.

Странное чувство овладевает мной: кажется, стоит только протянуть руку — и тут же физически ощутишь эту тишину…

— Что случилось? — спрашиваю я из окна машины старика в соломенной шляпе.

— Человека убили, друг, человека!

Вокруг здания милицейская цепь.

— Проезжайте, проезжайте, — говорит мне молоденький милиционер.

Я поставил машину в соседнем квартале и пешком возвратился назад.

На противоположной стороне улицы наискосок от окруженного дома собралась огромная толпа. Стараясь не упустить ни малейшей детали из происходящего, толпа смотрит то на милиционеров, то на верхний этаж дома.

— Что случилось? — спрашиваю я на этот раз широкоплечего мужчину, стоящего у дерева с сигаретой в зубах.

— Какой-то тип зарезал ножом своего соседа, а теперь скрывается на чердаке.

Лицо незнакомца поразило меня. Глаза его светились жгучим любопытством и радостным предвкушением дальнейших событий. Мне показалось, что он ждет их с каким-то болезненным интересом и даже сладострастием. Омерзительно густые и черные волосы ощетинились на его плоской голове.

— Три часа они торчат здесь и не могут взять одного паршивца.

— Три часа? — пристально вглядываюсь я в его горячечные глаза.

— Пусть отвалят мне две сотни, я его за пять минут в расход пущу. Ну, максимум в десять.

— За двести рублей?

— За двести. Что, разве много?

Когда я встретил его недоверчиво-удивленный взгляд, кровь заледенела в моих жилах. Мне почудилось, что его прямая, жесткая щетина растет прямо из мозга.

Я лежу на спине и смотрю в потолок.

Комната едва освещена слабым светом, льющимся из окна.

Я курю и явственно чувствую, как желтый ленивый дым вползает в мои легкие.

Я закрываю глаза.

Хочется хотя бы на мгновение отключиться от всего вокруг. Хочется расслабиться, изгнать из возбужденной памяти впечатления от уличных встреч, от будоражащих разговоров с людьми.

Но ничего не выходит.

Теперь я утыкаюсь в подушку лицом и изо всех сил зажмуриваюсь. Но перед глазами по-прежнему стоят неестественно разгоряченные лица брата и его подруги. Их тут же сменяет широкоплечий мужчина, стоящий под деревом с сигаретой в зубах. Меня до сих пор не оставляет отвратительное ощущение, что его прямые жесткие волосы растут прямо из мозга.

Я открываю глаза.

Потом быстро встаю и выхожу в ванную.

Я подставляю шею и голову под струю холодной воды.

Это немного успокаивает меня.

Но света я все равно не зажигаю.

И поудобнее устраиваюсь в кресле и снова закуриваю.

Желтый ядовитый дым заполняет мои легкие.

Когда я сижу в темноте, я совершенно один.

Но не успеваю я зажечь свет, как тут же на ручку кресла присаживается мой двойник.

В темноте ничто не мешает мне мечтать.

Но когда в комнате свет, я словно чужой, мешаю себе. И тогда я тушуюсь и затихаю.

Я закрываю глаза, но никак не могу избавиться от неприятных мыслей. Я вскакиваю и начинаю быстро ходить взад-вперед. Я не знаю, чем заняться, куда деваться, что предпринять. Работать в таком состоянии я не могу, а видеть кого-либо не хочется.

Эка? Где теперь Эка? Но и к ней меня не тянет, и я еще больше ощущаю свое одиночество. До сих пор, видно, только Эка и заполняла мою жизнь. Стоило мне охладеть к Эке, и я очутился в полном одиночестве. Никого не хочется видеть: ни отца, ни братьев, ни друзей, ни знакомых.

Эка.

Я мог спрятать голову на груди у Эки, закрыть глаза и тут же погрузиться в блаженный покой. Неужели самоубийство Левана Гзиришвили окончательно выбило у меня почву из-под ног? Неужели решительный шаг старого академика, которым я, признаться, даже восхищался в глубине души, убедил меня в бессмысленности моего существования?

Теперь я один, совершенно один и похож на стадион, опустевший после матча.

Откуда-то доносятся звуки фортепьяно. Играют какую-то нежную мелодию. И я вспоминаю свои юношеские мечты. Как мне хотелось иметь большую квартиру и чтобы в ней обязательно был кабинет, полный книг и картин, а откуда-то из дальней комнаты доносился бы умиротворяющий звук фортепьяно, на котором моя дочь (почему-то девочка, а не мальчик) исполняет «Колыбельную» Моцарта. При воспоминании о ребенке у меня сжимается сердце и в нем рвется еще одна жилочка.