Год активного солнца - [179]

«Я скоро вернусь. Пойдем со мной, дочка!»

Ребенок не может отказать отцу и неохотно одевается, хотя ей до смерти не хочется видеть озлобленные глаза той женщины.

Такси.

Затем проспект Руставели и скверик возле Кашветы.

Девочка еще издали заметила Тату Ботковели. Она сидела на длинной скамейке, заложив ногу на ногу, и курила.

Она еще издали ощутила тонкий аромат французских духов. Яд лился из ее глаз. При виде их женщина даже не пошевелилась. Она по-прежнему сидела, откинувшись на спинку скамейки, и жадно затягивалась. Она лишь мельком скользнула взглядом по лицу девочки, но этим все было сказано.

Девочка испугалась — из зрачков Таты Ботковели на нее глянули две змеи.

«Здравствуй», — потерянно поздоровался с ней отец.

«Ты больше никого не удосужился прихватить с собой?»

Наглый и вызывающий тон больно резанул девочку по сердцу.

«Пойди, дочка, купи себе мороженого».

Слезы затуманили глаза потрясенной девочки, она судорожно сглотнула тяжелый железный шарик, внезапно застрявший в горле.

А потом — встревоженный отцовский зов, его лицо в красных пятнах, бессвязная, запинающаяся речь…

Лицо женщины стало еще более хмурым, в красивых глазах затаился беспощадный гнев, и держалась она еще более вызывающе и непримиримо.

Потом…

Потом дни, полные грязи и позора, превратившие маленькую девочку в зрелую печальную женщину.

Сквозь стенку вновь просачиваются фразы, произнесенные то с осторожностью, то свистящим шепотом, то с гневом, а то и с отчаянием. Вырисовывается неприглядная омерзительная картина, и нежная душа девочки задыхается от болотного смрада.

Мать самолично идет к Тате Ботковели, умоляет ее, просит, унижается, чуть ли не валяется у нее в ногах, плачет горькими слезами, пытаясь уговорить ее пойти с ней к врачу.

Семья спасена. Ее честь и престиж сохранены и укреплены в глазах людей. Вскоре муж с женой отправляются в путешествие по Прибалтике. Спустя две недели они со счастливыми лицами возвращаются назад. Из окна вагона они весело и энергично машут родственникам, друзьям и сотрудникам, пришедшим на вокзал, чтобы встретить их.

Затем богатое застолье, смех, радость, песни. А на журнальном столике, на рояле и даже на телевизоре валяется множество фотографий, запечатлевших счастливых путешественников. Они, обнявшись, красуются перед объективом на фоне старинных готических строений Таллина и Вильнюса.

Потом…

Потом гости уходят…

И на утомленных лицах комедиантов, сбросивших наконец маски, сквозит печаль. Смех и веселье сменяются горестным молчанием. Муж и жена, как и прежде, расходятся по разным комнатам, чтобы в одиночестве промаяться всю грядущую постылую ночь.

Маленькая девочка чувствует, как переполняется слезами ее сердце… Чувствует, как шевельнулись в ее душе ненависть к отцу и отвращение к матери. Как она была бы счастлива, если бы мать, оскорбленная в своих лучших чувствах, навсегда ушла из дому, уведя за руку детей. Насколько она была бы горда, если бы родители сохранили свое достоинство, если бы они выбрались из грязного болота, в которое погружены по горло, и одним махом разрушили то лживое и ужасное, что на языке окружающих называлось семьей.

Маленькая девочка с омерзением и страхом вышагивала по комнатам, поросшим ядовитыми грибами.

«Может, ты соизволишь сказать нам, что собираешься предпринять? Долго ли ты еще намерена шляться по горам и долам, по городам и весям, из гостиницы в гостиницу… гостиницу…»

Отцовский голос треснул. Упоминание о гостинице вконец доконало его: глаза налились бешенством, и кровь ударила в голову. Он задохнулся и замолк, словно позабыл все слова на свете.

«Скажи что-нибудь, дочка, скажи что-нибудь, — вклинилась в разговор мать. — Ты, верно, решила нас угробить. Неужели тебе не жаль своих родителей, неужели тебе не дорога честь семьи?!»

«Скажи хотя бы, кто он такой, что из себя представляет, чем занимается? И что он тебе обещает или что намерен делать дальше? До каких же пор может так продолжаться, до каких пор мы будем хорониться людей, до каких пор честь нашей семьи будет втаптываться в грязь?!»

Дочь почувствовала, что в отце просыпается зверь.

«Позора и грязи нашей семье не занимать!» — с отчаянием выкрикнула Эка. В обычно добрых и нежных ее глазах вспыхнул гнев. Копившаяся годами горечь прорвала плотину и грозно зарокотала.

«Чего вы от меня хотите, что я вам сделала?! Я навсегда уйду из дому, уйду куда-нибудь или покончу с собой…»

Трещина в плотине стала шире — Эка вскочила на ноги. В мозгу ее завертелись тысячи беспокойных мыслей, как рыбешки, сталкиваясь и расшибаясь, бились отчаянные решения. Кто знает, какая из рыбешек, задыхающаяся без кислорода и осмелевшая от обреченности, сумела бы выскочить наружу…

«Может, вы объясните мне, чем я вас позорю, чем я порочу честь семьи, честь, которой мы… вы… не имели, и которую мы… вы… общими усилиями давно похоронили. По горло в смрадном болоте, мы из кожи вон лезли, чтобы пустить пыль в глаза окружающим, отстаивали выхолощенные символы чести и семейного благополучия».

А вот уже плотина сметена напрочь.

«И какой же ценой вы оплачивали эти символы? Ценой унижения собственного достоинства и глумления над собственной личностью, ценой обкрадывания собственной души. Вы были готовы на любую жертву, на любую мерзость, вы были готовы закрыть глаза на все, терпеть, пресмыкаться, сделать несчастными себя и других, лишь бы спасти и сохранить эти мнимые символы. Для вас они значили гораздо больше, чем достоинство, честь, любовь, дети…»