Год активного солнца - [127]

Тамаз опустился на стул. Он больше не волновался. Наоборот, был совершенно спокоен, даже ощущал некоторое облегчение. Теперь уж ни за что не изменит своего решения. Он тихо встал, вытащил из шкафа моток бельевой веревки. Горько усмехнулся — она была первым приобретением после того, как он привел в дом Медею. Медея сама послала его в хозяйственный магазин за веревкой для белья. С какой радостью покупал он ее! Впервые в жизни он с удовольствием пошел в магазин — эта веревка представлялась ему чуть ли не символом благополучной семейной жизни. Тамаз едва не рассмеялся. В этот момент он чем-то напомнил Отара Нижарадзе.

«Неужели надо было решиться на самоубийство, чтобы обрести чувство юмора?» — невольно мелькнуло в голове.

Он подергал веревку, испытывая ее прочность. Сделал петлю, поставил стул на стол, взобрался на него, привязал веревку к поперечной балке высокого потолка. Так же тихо спустился на пол. Он устал, сердце учащенно билось в груди. Присел на табуретку и посмотрел вверх. Петля медленно раскачивалась. Потом остановилась.

«Неужели это все, что человек ощущает перед смертью?» — удивился Тамаз. Когда-то он был убежден, что не способен на самоубийство, страх смерти казался ему в тысячу, в десятки тысяч раз ужаснее. А сейчас он спокойно сидел на табуретке, равнодушно взирая на белеющую в темноте петлю. Затем медленно поднялся, подошел к двери и посмотрел на Медею. Легкое одеяло наполовину сползло с нее, обнажив темные от загара ноги. Он ощутил пронзительную жалость. Как никогда, понимал он сейчас, до чего был беспомощным. Может быть, он убивает себя из-за Медеи? Может быть, это только реакция самолюбивого человека, оскорбленного изменой жены? Послушайся он Отара и не свяжись с Медеей, возможно, ему бы в голову не пришло накладывать на себя руки… А не было ли желание покончить с собой результатом его беспомощности? Он всегда чувствовал, что ему недостает жизненных сил, а Медея еще больше убедила его в собственном бессилии, она лишь ускорила, значительно ускорила этот шаг. Вот и все.

В комнате снова стало темно. Тамаз глянул в окно. Луна неслась к небольшому облачку. Миновав его, поспешила к огромной, хмурой туче. Туча скрыла луну, и стало темно.

Тамаз Яшвили снял очки, положил их на край стола, ощупью взобрался на стул, выпрямился и поймал петлю… Как в тумане вспоминается дикий крик женщины. Наверное, это была Медея. Когда она проснулась? Видимо, когда загремел упавший стул. Смутно помнил он бой часов. Они пробили три раза. Он вроде даже прислушался, часы больше не били. Верно, умолкли, отбив три удара. Больше он ничего не помнил.

Тамаз почувствовал, как взяли его руку, и снова открыл глаза. Врач сидел на стуле и держал его за запястье.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

«Наверное, думает, что я не в своем уме, или воображает, что совершил благое дело, вернув меня к жизни», — подумал Тамаз.

— Как вы себя чувствуете? — повторил врач.

— Мои родители ничего не знают? — вопросом на вопрос ответил Тамаз.

— Ни родители, ни сослуживцы. Ваш друг не позволил никому сообщать.

Тамаз немного успокоился. Он понял, что этим «его другом» был Отар Нижарадзе.

— Очень прошу, не расспрашивайте меня ни о чем и не пускайте ко мне никого.

— Даже вашу супругу?

«Мою супругу», — невольно зажмурился Тамаз.

— Да, и ее тоже.

Врач встал и отодвинул в сторону стул.

— Когда меня выпишут? — не открывая глаз, спросил Яшвили.

— Вероятно, дня через два, у вас пока температура. Кроме того, мы должны обследовать вас.

Врач ушел. За ним последовали остальные. Как только захлопнулась дверь, Тамаз открыл глаза и оглядел палату. Под потолком — простой матовый плафон. Окно забрано железной решеткой.

«Эта палата, видимо, для таких, как я, чтобы из окна не выбрасывались». — Он горько усмехнулся, попробовал повернуться на бок. Ему почему-то казалось, что это будет очень трудно, и удивился, как легко удалось осуществить свое намерение, только в горле отдалась боль, и настроение было отравлено. Горло стягивали бинты. Повернувшись к стене, он снова закрыл глаза. И не заметил, как уснул. Проснулся он утром. Неужели после всего случившегося он еще мог спать? Какое же нынче число?

В палату вошла пожилая медсестра и заставила его принять лекарство.

— Как ты себя чувствуешь, сынок? — заботливо спросила она.

— Спасибо, хорошо.

— Поправляйся, сынок, пожалей себя и своих родных.

Тамаза тронул сердечный, заботливый голос женщины, пришедшей удивительно вовремя, и ему вдруг страшно захотелось поговорить с Отаром.

— Ко мне никто не приходил? — спросил он.

— Один высокий красивый парень. Как привезли тебя, так с тех пор и не уходит.

— Какое сегодня число?

— Девятое сентября.

«Девятое сентября, значит, я здесь второй день».

— Не впустить ли его, сынок?

— Впустите. — Тамаз закрыл глаза.

Женщина вышла. Скоро дверь распахнулась. Тамаз узнал широкие спокойные шаги. Отар придвинул к кровати стоявший у стены стул и сел. Он ждал, когда Тамаз откроет глаза. Тамаз сгорал со стыда. Он уже раскаивался, что разрешил впустить друга, и старался оттянуть время. Не знал, с чего начать разговор. Боялся, а вдруг Отар станет читать ему нотации. Сердце сжималось в ожидании неприятных слов. Наконец он пересилил себя и открыл глаза. Отар смотрел на него с улыбкой.