Год активного солнца - [103]

«Двадцать семь лет! Может быть, мой дядя беспечно веселился с друзьями в тот час, когда в каком-то немецком городишке родился мальчик, застреливший его через восемнадцать лет! Неужели дядя ничего не почувствовал в то мгновение? Неужели предчувствие не кольнуло его?»

Случилось то, чего Отар опасался. Жизнь его отмерена. Не совсем точно, но приблизительно он все-таки знал, когда наступит конец.

Как счастливы старики, достигшие того возраста, когда каждый день может стать последним, а они, не подозревая об этом, с надеждой глядят в будущее. Даже солдаты на переднем крае уповают на милость судьбы, которая, возможно, пощадит их.

А его судьба не пощадит.

Но кто поручится, что ему суждена смерть от белокровия? Возможно, какой-нибудь несчастный случай — автокатастрофа или шальная пуля — опередит смертельный недуг? Все возможно, все может случиться, но нет ничего ужаснее знать, когда ты умрешь.

— Три года!

Три года — тысяча девяносто пять дней. Немало! Главное, успеть сказать то, что ты должен сказать. Три года — мизерный срок, но все-таки целых три года лучше, чем совсем ничего…

На память пришел документальный фильм 1910 года, который запечатлел эпизоды берлинского восстания. Мелькали люди, кто-то произносил речь, кто-то размахивал знаменем. На улицах возводили баррикады. Стреляли. Скакали полицейские… Сегодня же в живых наверняка не осталось ни одного из снятых в этом старом фильме. Человечество полностью обновляется в четырех поколениях, и пятое совершенно не помнит первое.

Отар Нижарадзе взглянул на стол. Там, в папке, лежат неоконченный роман и несколько рассказов. Завтра же надо садиться за работу, завершить все, пока болезнь не свалила с ног. Он машинально перевел взгляд на пистолет, неприязненно покосился на его хромированный ствол и засунул «вальтер» в ящик письменного стола. Потом опустился на стул, положил длинные ноги на подоконник, закурил. Сигарета напомнила ему сейчас о похоронах отца. Ему было шестнадцать лет, когда скончался отец. К папиросам Отар пристрастился с тринадцати. Домашние не знали, что Отар курит. Однажды, когда он с папиросой в зубах шествовал по улице, его увидел дядя, мамин брат, и отодрал за уши. Отар пообещал ему бросить курить, если тот ничего не расскажет отцу… Отар не мог войти в комнату, где лежал отец. Он стоял в прихожей, прислонившись к стене, а мужчины обсуждали что-то связанное с похоронами. Тогда-то дядя достал из кармана папиросы и предложил всем. Как был удивлен Отар, увидев протянутую ему пачку «Казбека». Он растерялся, но тут же понял, что означает дядин жест — отныне в родне Отара считали взрослым.

Память Отара почему-то обращалась к тем, о ком ему не хотелось сегодня думать, он очень боялся, что им овладеет чувство отчаянья. Но перед глазами встали мать и Ната. Мать, на долю которой выпало столько невзгод. Бедная, так и не смогла оправиться после смерти мужа. Но сейчас, когда у сестры Отара появился ребенок, мать немного воспрянула, словно забыла муки и страдания. С утра до вечера только и крутится около малыша. Знает ли несчастная, какая новая беда стоит у порога?

Ната! Отар обязан порвать с ней. Все остальное не в счет. Сейчас она сидит в деревне и занимается. Готовится в аспирантуру. Чтобы лучше подготовиться, даже в деревню уехала. Как видно, не судьба им быть друг с другом. Неужели и она ничего не чувствует? Еще хорошо, что болезнь обнаружили сегодня, а не спустя несколько месяцев, когда бы они расписались. Тогда бы одной несчастной стало больше. А, кто знает, возможно, и двумя…

Нате он коротко напишет, что их встреча была ошибкой, что он любит другую. Поверит ли Ната? Легко ли поверит? Неужели она не догадается обо всем? Ведь потом, когда откроется болезнь Отара, все станет ясно. Но тогда наверняка уже будет поздно.

Он сегодня же напишет ей письмо, короткое, холодное и резкое. Как можно холоднее. Лучше вызвать в ней активную реакцию, уколоть побольнее, посильнее ударить по самолюбию. Тогда она гораздо легче забудет Отара, безболезненней выбросит его из сердца.

Отар скинул, ноги с подоконника. Небрежно выбросил окурок и присел к столу. Он решил сейчас же написать Нате. Взял чистый лист бумаги, авторучку и стал обдумывать первые слова. Долго он думал, не зная, с чего начать. Слова не шли. Он отшвырнул ручку, встал, заходил по комнате.

Нет, пока Ната не сдала в аспирантуру, он не должен писать! И облегченно вздохнул — впереди еще три месяца.

Сейчас он был совершенно спокоен и сам удивлялся своему спокойствию.

«Разве арестанту, которого приговорили к смерти, приходится не хуже моего? У него ведь не остается ни малейшей надежды, когда его ведут на расстрел. А у меня в душе еще теплится искра надежды. Мне отпущено три года жизни. А там, возможно, и медицина скажет свое слово…»

Отара потянуло на улицу. Он уже мысленно составил для себя особый календарь. В нем было тысяча девяносто пять дней. Завтра он сорвет первый листок. А сейчас — на улицу, скорей на улицу!

Он достал из гардероба рубашку с погончиками и металлическими пуговицами. Оделся, по обыкновению, неторопливо. Тщательно зачесал светло-каштановые волосы. Провел ладонью по щеке, недовольно покачал головой. Достал из ящика электробритву и побрился.