Гнездышко - [9]

– Белый цикорий! Чудесный дикий цикорий!.. – распевал голос на улице. Алиса прислушивалась, не веря своим ушам. Одна половина её существа бодрствовала, а другая не могла пробудиться ото сна.

«Белый цикорий!.. Это слишком хорошо. Я сплю… – грезила Алиса. – А может быть, сейчас мне двадцать шесть лет и сегодня вечером у меня с Мишелем свидание в маленьком театре "Гревен"».

Арпеджио на рояле и последовавший за ним речитатив – вступление к «Шахерезаде» – привычно разбудили её. Она лежала одна в ложбинке родного гнёздышка под большим окном мастерской, задёрнутым зелёной занавеской. Сливаясь с роялем благодаря прижатой к нему спинке дивана, она, как и в прежние времена, впитывала в себя музыку, вибрациями сообщающуюся её пояснице, бёдрам, наполненному воздухом пространству её лёгких. Она ощутила такую наполненность звуком, что прогнала от себя остатки сна и простёрла руки к зелёному дневному свету, к мелодии, к музыкантше, к своим прежним двадцати шести годам…

Сидя за роялем, Коломба курила, закрыв глаза и склонив голову набок. Она засучила повыше рукава пижамы папаши Эд. её босые ноги были на педалях.

– А где та, вторая? – крикнула Алиса.

– Варит кофе, – сквозь зубы пробормотала Коломба. Она встала из-за рояля, открыла нижнюю створку большого окна и облокотилась на его край.

– Белый цикорий! Чудесный дикий цикорий! – пела улица.

Алиса вскочила, затянула свитый шнуром пояс купального халата, в котором она спала, и присоединилась к сестре.

– Коломба! Но это ведь всё та же торговка! Коломба!

– М-да.

– Нет, ну неужели же зеленщица с тех пор всё та же?

Вместо ответа Коломба зевнула, и лучи майского утра высветили всю её усталость.

– Я мешала тебе спать, Коломба? Большая рука опустилась на плечо Алисы.

– Да нет, детка. Просто я, кажется, уже три года не могу отоспаться. А ты? Хорошо выспалась? «Сун-сун-вени-вени-бен?» Какая ты свеженькая! Я ещё как следует не разглядела тебя. Алиса… Не обижайся, но… Неужели можно выглядеть, как ты сегодня, и при этом горевать?

Алиса передёрнула плечами.

– Это глупо, Коломба… Бывает, что умирают и те собаки, у которых холодный нос. Впрочем, о моей смерти никакой речи быть не может. Нельзя испытывать чувство нравственной вины за хорошее здоровье.

– Нет, можно, – сказала Коломба. – Чуть-чуть. Подставив лицо лучам льющегося в окно солнца, Алиса щурилась, наморщив нос и приподняв верхнюю губу. Эта гримаска позволяла видеть её розовые дёсны, широкие, глубоко посаженные зубы, а на шапке её чёрных волос, подстриженных по линии бровей, играли синие отблески. Внезапно она оживилась.

– Ты только подумай, Коломба, целых три недели я вела там, никому об этом не говоря, совершенно невозможную жизнь… И самое любопытное – я выдержала. Страховщики, Ласкуметт, нотариус – все против меня. Даже Мишель. Да, даже Мишель! Бросить меня вот так, одну, и всё это за одно мгновение… Как хочешь, но нечаянно утонуть в шесть часов утра – в этом есть что-то подозрительное. Прежде всего, это невеликодушно. А какая стая ринулась тогда травить меня! И что они себе вообразили? Что возьмут надо мной верх? Что я брошу всё своё добро, и дом, и землю за здорово живёшь? Тогда я сказала: поглядим. Знаешь, Ласкуметт – это ещё тот тип… Да знаешь ты его, такой коренастый, владелец множества виноградников на склонах холмов. И вот подавай ему Крансак. Шевестр тоже, разумеется. Но уж Шевестр – ни за что! Продавать землю своему собственному управляющему было бы слишком некрасиво. Так вот, я пригласила Ласкуметта на обед, чтобы поговорить о продаже. Арманьяк, тушёная говядина, зайчатина. Ах, милая моя… Я понимаю, почему деревенские вдовы толстеют. И, представь себе, этот Ласкуметт был не прочь жениться на мне! Тут он получил бы всё зараз – и имение, и жену. В общем, что говорить, всё позади. Просто вчера мне стало так противно и страшно в том доме. Тогда я вернулась сюда. Родное гнёздышко, ночёвка с тобой в одной корзинке… Проснулась – а тут «Шахерезада», «чудесный дикий цикорий» и всё прочее… Как же мне этого не хватало, Коломба… Дай мне насладиться уютом наших голодных лет…

Она устало умолкла, потянулась, задев руками раму окна, и прикрыла глаза, полные солнца и слёз. Её купальный халат приоткрылся, обнажив одну из грудей – не слишком округлую, но крепкую.

«Подумать только, ведь и я была такой, – вздохнула Коломба, любуясь ею. – Ах, бедный Балаби… Он заслуживал бы большего, чем то, что его ожидает… или уже не ожидает…»

Она откинула назад косу волос и крикнула, обернувшись в сторону расположенной в глубине квартиры комнаты:

– Так что, где кофе? Уже без четверти десять, Боже правый!

Она понизила голос.

– Алиса, знаешь, чем теперь занята Эрмина? Она постоянно на телефоне. Утром в семь часов я слышала, как она разговаривала.

– И о чём?

– Я не разобрала слов. Но тон мне не понравился. Голос был ровный, без всякого выражения. Я услышала только: «Я вам объясню. Нет-нет. Ни в коем случае». А потом она заплакала.

Они растерянно переглянулись. Дверь, соединяющая мастерскую с коридором, распахнулась от толчка ноги. С подносом в руках появилась Эрмина, сопровождаемая ароматом кофе и поджаренного хлеба.