Гнезда русской культуры (кружок и семья) - [146]

Разумеется, Аксаков не преминул рассказать о происшествии на премьере в очередном письме к Маше. (В конечном счете Константин немало преуспел в своих гоголевских уроках, и Маша Карташевская со временем стала одной из страстных почитательниц великого писателя. Сергей Тимофеевич будет ее рекомендовать Гоголю как тонкого ценителя его произведений.)

Предметом беседы Константина с Машей становились и «гроба тайны роковые», и фантастическое, и всеобщее родство и взаимозависимость живых существ, а также мира физического и духовного, и модные тогда проблемы магнетизма, и вечность – словом, все, что волновало молодого романтика и идеалиста. Тут снова приходилось Константину прилагать усилия, объяснять, убеждать, ибо настрой ее ума был более практический: «…вы получили другое направление… в вас не развито врожденное стремление к миру таинственному».

Однажды у Кости вышел спор с Машей о принципе подобия, царящем в природе. Константин доказывал, что одна и та же идея может быть воплощена рядом существ: «в царстве животных, в царстве растений (даже в царстве ископаемых) есть, можно найти мой портрет… Природа по всем своим царствам протянула цепь существ, созданных по одной идее со мною…». Несколько похоже, хотя и в ином, трагически-возвышенном ключе Константин выразил эту мысль в повести «Облако»: облако обернулось чудесной девушкой, а девушка – облаком. Кстати, обе философские свои повести – и «Облако», и «Вальтер Эйзенберг (Жизнь в мечте)» – Аксаков посвятил Марии Карташевской.

Маша старалась понять мысли и увлечения Аксакова, войти вместе с ним в мир таинственного. При этом ее не оставляла тревога: не надорвался бы Костя под непосильным и рискованным бременем, не подточили бы его тоска и тяжелые раздумья. Трогательное свидетельство этой заботы – письмо Маши от 9 мая 1836 года: «Милый Костинька, сколько мне грустно видеть, что вы считаете себя несчастным, тогда как вы могли бы быть очень счастливым. Если б я была с вами, когда вам становится грустно, то я непременно просила бы вас прочитать мне, именно в те минуты, какую-нибудь из благородных возвышенных прекрасных повестей (а не сказок) Гофмана, и, верно, вы никогда не отказали бы мне в моей просьбе. Я не только не одобряю ваше намерение сделаться магнетизером, но мне кажется, что вы дурно даже сделали, пробуя магнетизм на себе; для чего понапрасну расточать свое здоровье, известно, что магнетизм очень расслабляет физические силы человека, да может быть имеет влияние и на моральные; меня удивляет даже, что вы решились на пробу магнетизироваться, я не ожидала от вас такой храбрости. Я верю, очень верю магнетизму, милый мой Костинька, и я не одна недавно слышала несколько примеров магнетизирования, которым удивляюсь так же, как и странному происшествию»[34].

Но не все, далеко не все могла принять и понять Маша. Об этом мы узнаем из письма Константина от 5 марта 1836 года, в котором он мягко жалуется ей на своего отца, Сергея Тимофеевича, и косвенно – на нее: «Сейчас имел я большой разговор с отесенькой; я высказывал ему мои любимые мысли, говорил и о поэзии и о религии. Благодарю Бога, что он не лишил меня чувства; благодарите и вы его за то же. Отесинька понимает, сколько меня можно понимать, но кто постигнет, например, сомнение в своем существовании? Вы, милая Машенька, вы понимаете мою тоску, мое стремление высказаться, мои мечты, мои предчувствия; но вам также показалось нелепостью это сомнение; а это так, право так! Но как вам передать это, как выразить отсутствие сознания – не знаю. Кажется, это останется вечным недоразумением между нами, если я не найду слов, или если на вас самих не нападет такое сомнение».

Можно представить себе положение Сергея Тимофеевича! Со своей гибкостью и чуткостью, готовностью идти навстречу всему новому и свежему он внимательно прислушивался к словам сына, тем более что за его спиной стояло молодое поколение, Станкевич и его друзья, которых Аксаков-старший глубоко уважал. Он хотел идти в ногу со временем, постичь как можно больше, и Константин, со своей стороны, чувствовал это, отсюда его оговорка: «отесинька понимает, сколько меня можно понимать». Но ведь предел-то должен быть. Отесинька, который любил во всем отчетливость и определенность и больше всего ненавидел мечтательность и туманность, который перед отъездом Шевырева за границу увещевал его «ради Христа» забыть «немецкий мистицизм», ибо «он противен русскому духу», теперь вынужден слушать, как Константин выражает «сомнение в своем существовании». Узнавать, что жизнь есть сон, что крайности сходятся и что, следовательно, существовать означает как бы и не существовать… Это уж было слишком, и Сергей Тимофеевич, рискуя прослыть отсталым человеком, горячо восстал против утверждений сына.

Не поддержала Константина, как видим, и Машенька, которая в вопросе о магнетизме (то есть о гипнозе) готова была пойти ему навстречу.

Но не поддержали и товарищи по кружку, прежде всего Станкевич. Это становится совершенно ясным, если внимательно прочитать его письма, вдуматься в те намеки, которые он бросает мимоходом. Вот, например, в письме к друзьям Беерам от 9 октября 1835 года: «Аксаков думает, что он – мечта. Не мечта ли и я? Спрошу у Марии Афанасьевны». Сказано, конечно, с ядовитой иронией.