Глыбухинский леший - [21]

От этих мыслей его собственное нетерпение делалось временами невыносимым, как у мальчишки. Хоть брось все в избе — и беги туда, к своим карасям, не дождавшись утра.

— Ничто не берет его, старого черта! — сердито говорила в тот вечер Елена, посматривая в окно, за которым можно было без труда разглядеть и угол зуевской избы, и вывешенные для просушки вещи деда. — Верно, что весу в нем нет, высох совсем. Такого и мшара держит.

В душе даже довольный тем, что Онисим все же вернулся, не утонул, Яков, однако, подлаживался к Елене:

— Это, когда идешь без всего. А как завтра потянет снасть, особенно не пустую, тогда оно тяжесть свою окажет!

Елена перекрестилась:

— Дай-то бог! — и вздохнула.

Утром, когда Онисим чуть свет вышел на свое крыльцо, одетый для дальней дороги, и двинулся в сторону озера — за ним из избы Долбановых следили в четыре глаза.

Но на этот раз старик исхитрился: еще с вечера он приготовил широкую доску, отодрав ее от перегородки в полуразрушенных сенцах, и теперь нес ее вместе с мешком под мышкой. «С доской оно будет надежнее, — прикидывал он, шагая знакомой тропой. — Удобнее доползти до воды. Жердины жердинами, а доска — пошире и подлиннее».

Толкая доску впереди себя, а то и ложась на нее, когда мшара предательски опускалась, он и в самом деле, хотя не без усилия, но все же поднял отяжелевшую вершу со дна и волоком, отползая задом, вытянул на берег.

По его возможностям добыча была немалая: четырнадцать карасей. Да каких, в две ладони шириной. Толстые, круглые, цвета золотисто-темной бронзы. С чешуей чуть ли не в пятачок. Вываленные на траву, рыбины тяжело возились и подпрыгивали, мокро щелкали мясистыми губами, то выбрасывая их, то втягивая в рот. — те самые караси, которых он помнил с детства.

«И как это удалось им протиснуться в кольцо горловины? — оценивая улов влюбленными глазами, прикидывал дед Онисим. — Непостижимо! А в озере есть караси и крупнее. Однако на тех надо ставить поглубже и не эту жидкую вершу, а настоящую деревенскую «морду» из ивовых прутьев. Тальник сейчас хоть и ломкий, это тебе не весна, а сделать такую «морду» необходимо. Тогда и Якову будет от них настоящий прибыток. При сноровке можно за несколько дней наловить для его рыбкоопа целую бочку. В городе столь сладкого карася люди съедят за мое почтение! Четырнадцать таких чушек — это большая жареха для целой семьи. Съедят и спасибо скажут. Выходит, и я не без пользы для города здесь поживу…»

Отдохнув, он совсем уже смело вернулся по мшаре к воде и бросил вершу на прежнее место: авось и завтра набьется в нее не меньше. Потом покидал добротный улов в мешок и, сгибаясь под немалой тяжестью (в совхозе сноха Настя носить тяжелое не позволяла), тихонько побрел в Глыбуху.

12

Но доброму намерению — безвозмездно помочь соседу перевыполнить план для городского потребсоюза — не суждено было осуществиться.

В субботу вечером в Глыбуху приплыли откуда-то снизу, на большой моторке, трое парней. Судя по всему, эти были здесь не впервой, оказались знакомыми Якова и, едва ступив на берег — повели себя по-хозяйски.

Все трое были навеселе, бесцеремонные и шумливые. Пошучивая, то и дело шлепая себя по щекам, матеря комаров-кровососов, они поставили на лужке за усадьбой Долбановых вместительную палатку. Но спать не легли, а допоздна пировали с Еленой и Яковом в наглухо закрытой избе. Онисим далеко за полночь видел их тени в светлом окне, слышал громкий нескладный говор и пьяные песни, на которые Низька и Цыган время от времени отзывались тоскливым лаем.

Угомонились приезжие только под утро. А утром выпили снова, с Яковом вместе, хотя Елена просила «поостеречься», и только к полдню отправились на рыбалку с путанками-сетями.

Когда Яков вышел вслед за гостями из избы и, проводив их, направился в погреб, вид его не вызвал в душе Онисима ни сочувствия, ни отрады. Это был явно нетрезвый, всклоченный, с опухшим лицом мужик, занятый только одной неотвязной мыслью: достать под водку сытной закуски. Было ясно, что он начинал свой новый запойный круг.

Прелесть жизни в Глыбухе, всю неделю владевшая стариком, как-то вдруг потускнела, сменилась чувством обиды и огорчения.

«И чего человеку надо? — в сердцах сокрушался дед. — Всем взял мужик: и дородностью, и сноровкой. Живет в достатке. Может, даже излишнем. Ан, нет — пристрастился к чертову зелью. С совестью не в ладу: сбивают его дружки и на выпивку, и на сети. Добро ли жить так-то? Вот разве, когда уедут, и он опять войдет в колею? А ежели не войдет? Ежели загуляет? Тогда хоть беги отсюда…»

День между тем, как почти и все эти дни, расходился по-летнему ясным теплом. Яков засел в избе, приезжих не было слышно, и дед постепенно преодолел чувство горькой досады, — «отудобел», как объяснил он свое душевное состояние приехавшему за ним Виктору. Поэтому на уговоры внука вернуться домой, где все уже соскучились по нему, по «божьему человеку», беспокоятся о его здоровье, — Онисим ответил отказом.

— Еще хоть с недельку пожить тут надо, — сказал он Виктору на все его доводы и просьбы. — Что, в конце концов, мне Долбанов. Он сам по себе, я сам по себе. Зато как выйду утречком за околицу, как охлынет меня духовитым лесным ветерком, как потянет грибочками, да еще, глядишь, кислицы с малиной за кладбищем наберу, морошку перьвенькую, какая послаще, попробую на болоте… да эно каких карасей из озера вытяну — где там ехать домой? В Глыбухе рази мне плохо? Нет, больно уж гоже, внучек! К тому же и холодов пока сильных нет. Так что ты за меня не бойся, так и матери своей обскажи…