Глыбухинский леший - [20]

Спустившись на бережок, Онисим присел отдохнуть на полусгнивший пенек и некоторое время оглядывал слезящимися, счастливыми глазами открывшуюся перед ним картину: изумрудно-яркую мшару с редкими тощими деревцами и кустиками на ней, за мшарой — узкое зеркало озера, за ним — опять зеленую мшару, но уже дальнего берега, а за той дальней мшарой — пестротканную стену бескрайней глухой тайги.

Где-то справа в осоке мирно покрякивал утиный выводок. Слева — невидимый дятел долбил сухую вершинку. В кустах изредка тенькала и посвистывала пернатая мелочь. А озеро было спокойным, гладким. Ни единой морщинки не набегало на эту ровную гладь, как будто оно как уснуло в тот год, когда рассталось с Онисимом, да так с тех пор еще и не проснулось, или не узнает старика, забыло о том, как когда-то, еще мальчишкой, он пришел сюда в первый раз и с тех пор ходил каждое лето, сдружился с ним, с этим озером, спрятавшимся от людского глаза в лесу. Теперь твой Онисим вернулся… проснись же, озеро, всколыхнись!

На дымчатой глади, у самой кромки зеленой мшары, что-то легонько плеснулось, возник довольно большой кружок, расплылся, пошел по воде — и пропал.

Рыба играет, будто озеро этим знак подает.

Как бы очнувшись от счастливого забытья, старик поднялся пенька, стал налаживать вершу, и прежнее мальчишеское нетерпение охватило его: надо, ох, надо поторопиться! Больно уж хочется подержать тех крупных, как бы из детства плеснувшихся вон там на воде, бронзовых карасей. А есть ли они? Вдруг да повывелись! Что ни скажи, прошло с той поры много лет. Озеро вон, гляди, как мшарами затянуло. Может, и живности стало меньше?

Еще в избе, собираясь в путь, он привязал к горловине верши, к ее внутреннему кольцу, кусок душистого ржаного хлеба в марлевом лоскутке. Теперь оставалось растянуть вершу при помощи двух металлических прутьев, добраться по травянистой мшаре до чистой воды и опустить снасть на дно.

Наскоро определив, какое место будет уловистее, Онисим ступил на мшару и метра три прошел по ее колеблющейся зелени без особых помех.

Туго переплетенные корни и стебли травы держались на воде довольно прочно, хотя после каждого шага оседали вниз и след заливала рыжая, пузырящаяся вода. Потом живая ткань мшары сделалась тоньше. Она жиденько колебалась по всей ширине, хлюпала и вздыхала. Деду приходилось нащупывать сапогом места и кочки покрепче, чтобы не оступиться, не провалиться.

До чистой воды оставалось не больше метра, когда он уже не нащупал надежной опоры под сапогом, нога провалилась выше колена, и за голенище заплеснулась острая, показавшаяся ледяной вода.

Дальше идти старик побоялся. Но и отказываться от задуманного так вот сразу — не захотелось. Вернувшись на берег, он попробовал добраться к воде в других местах, однако и там чаруса была не лучше. Пришлось добыть в лесу две крепких жердинки, вернуться на первый след.

Кладя осиновые слеги крест-накрест, старик наконец добрался до чистой воды и, лежа на животе, полузалитый водой, столкнул вершу в озеро.

Домой он вернулся к обеду. И тут же, у бывшей околицы, его встретил Яков.

— Жив? — удивленно, как показалось деду, спросил мужик. — Однако весь мокрый… тонул, знать?

— Пришлось на пузе полазить, охолодал! — весело отозвался Онисим. — Однако ух — заросло как озеро-то! — добавил он огорченно. — Так, пожалуй, и пропадет. Еще десять лет — и затянет его травой.

— Тут все одно никому не жить, — равнодушно заметил Яков. — Пусть оно хоть совсем заглохнет.

— Нет, не скажи. Озеро — все же озеро. С ним цена всей округе выше. А болото — кому нужно? Одно дело, когда на земле все чисто да живо, другое, когда болота. На болоте какая польза? Комар да мошка — не больно большой прибыток государству.

— Чего об государстве заботиться? Оно без тебя управится, будь здоров.

— Как это без меня? Эко ты…

Не дав старику возразить, мужик перевел разговор на более интересное для него:

— Снасть-то поставил?

— А как же? Само собой. Завтра пойду вынимать.

— Смотри там, — неожиданно для себя предупредил его Яков. — Как бы чего… утонешь!

Онисим легко отмахнулся костлявой ладошкой:

— Еще чего! Я легкий, без весу. Однако пойду сушиться. Вишь ты, как вымок. Как бы мне не простыть.

В избе он умылся, переоделся. Потом аккуратно вывесил для просушки мокрую телогрейку, штаны с портянками, насадил сапоги на колья покосившегося от ветхости плетня, пообедал «чем бог послал». И до самого вечера не выходили из его головы родные картины: усыпанная бисером ночной росы дорога к Черному озеру, дымчатое блюдо озерной глади, волнистый кружок на ней от невидимой рыбины и та предательская, ворсистая мшара, по которой от каждого шага до самой воды идут недобрые травяные волны.

Он мысленно представлял себе и вершу, сброшенную на дно. Теперь, наверное, вокруг нее, втягивая круглыми ртами ароматный хлебный настой, собираются караси. Толпой стоят, обсуждают: «Чего это, братцы, стряслось? Сколько годов ничего такого тут не было, только от стариков об верше слыхали, и нате вам, — дедова снасть!» Рассуждают так караси и тычутся мясистыми мордами в наружную сетку верши, один за другим нетерпеливо движутся к горловине, находят ее, с трудом проталкиваются сквозь внутреннее кольцо, где привязан хлеб, в приготовленную для них ловушку…