Глаза Фемиды - [21]

Но это «тогда» все никак не наступало. А наступали со всех сто­рон неустроенность, усталость неудовлетворенность и натянутые от­ношения с новыми родственниками, не желавшими принимать зятя-москаля. К тому-же не понимающего по-молдавски. Под влиянием родни, переменилась и Сонюшка. Стала поглядывать на муженька-неудачника вроде как свысока и временами на него даже поцыкивать: не умел сибиряк копейку выкручивать, не способен как южане обо­рачиваться и каждую кроху к себе тянуть. Другая у сибиряков душа, не мелочная. Да разве здесь поймут?

Так бы и погиб казак на молдавщине, если бы не геройский батька его, который в своей округе был известен не иначе, как Коля-партизан. Надо отдать ему должное, Николай Иванович считался в своей среде личностью весьма колоритной. Добродушный и обаятельный обла­датель не то чтобы большой, а просто таки внушительной фигуры и соответствующего ей баса с колокольным оттенком, он имел всего лишь один приобретенный и скрываемый недостаток, который про­являлся у Николая Ивановича исключительно по великим праздни­кам. Секрет в том, что обычно Николай Иванович Романов спиртного старался не употреблять. И не потому, что имел склонность к воз­держанию и аскетизму, а в силу скрытой для обывательского взгляда причины: жестокой контузии, настигшей его в военные годы. Обыч­но спокойный и благодушный, Николай Иванович под воздействием алкоголя становился злобным и агрессивным. В голове у него что-то замыкало и прокручивалось в обратную сторону, до времен самой войны. И тогда он начисто выключался из реальности и снова начи­нал ощущать себя начальником особого отдела партизанского отряда имени Мехлиса со всеми вытекающими для окружающих нелегки­ми последствиями. После первой же рюмки Николай Иванович не­пременно заявлял, что по одному ему известным сведениям, третья мировая война уже началась и агенты мирового империализма пере­полняют Союз Советских Социалистических Республик. Но тайная мобилизация верных солдат Великой Отечественной уже началась и скоро все ее герои и участники будут призваны для получения ору­жия, чтобы восстановить государственность, взлелеянную Сталиным и порушенную Хрущевым и его последышами. Однажды, в плену га­люцинаций, Николай даже забрался на крышу дома и открыл огонь из двустволки по пролетающим самолетам, вообразив очевидно, что это вражеские эскадрильи летят на бомбежку мирных полей. На канонаду приехала милиция, изъяла у ветерана ружье, а самого направила на общественно-полезные работы на целых пятнадцать суток.

Когда пенсионер и ветеран освободился из милицейского плена, он нашел в почтовом ящике письмо от сына из Молдавии, в котором тот рассказывал о житье на новом месте и приглашал в гости зна­комиться с новой и многочисленной родней. Приглашение оказалось как нельзя более кстати, потому, что, после стрельбы по самолетам и отсидки, Николай Иванович на глаза соседям показываться стеснялся. Поэтому сборы на поезд до Кишинева оказались недолги. А дальше с ним произошли события, описание которых лучше доверить самому Николаю Ивановичу - все равно подробнее и красочнее никому не пересказать: «Ехать пришлось долго. В вагонах духота, шум, качает. И сильно мне эта дорога не понравилась. Думаю: занесло сыночка в глушь, в Тирасполь, не приведи господи вспомнить. Ну, значит, дое­хал я, прибыл как полагается. Вовка меня на своей тачке встретил и к самому дому доставил, честь по чести. Выхожу, оглядываюсь. Вижу, домище не по-нашему поставлен. То ли из кирпича, то ли из глины слеплен, весь белый, а что под известью - не разберешь. Может быть и навоз. И сильно мне это, братцы, не понравилось.

Хата не мала, а родственников и знакомых поглазеть на меня по­набежало множество. Не помещаются. Потому стол в саду накрыли, под вишнями, длиннющий, как на поминках. А вишня уж переспела вся, да еще и не убрана и чуть ветерок, так прямо на стол в стаканы и за ворот сыплется. А от нее у меня пятна на рубашке. И сильно мне это не понравилось.

По случаю моего приезда садят меня во главе стола, на почетное место. Вовка с Софьей поблизости. А вдоль стола - до противополож­ного торца, как мишени в тире, молдавские родичи разместились. Все из себя черные, носы как у грачей длинные и между собой регочут не по-нашему: гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр. Не с кем после рюмки словом перемолвиться, если захочется. Только теперь я понял, куда попал. И сильно мне это не понравилось.

Между тем, наливают по первой из кувшинов. Пригубил я ихнее вино из стакана и сильно мне оно не понравилось. Тогда задаю вопрос по существу: «А что, кроме этой кислухи, в вашей Бессарабии ничего не пьют? Как бы от нее у меня в желудке какая-нибудь холера не за­бродила. Покрепче, говорю, чего не найдется? Хоть полстаканчика?» Запереглядывались хозяева от своей несообразительности, видно, что застеснялись своего промаха. Уверяют, что принесут покрепче и не полстаканчика, а сколько угодно. Мол, не догадались, что цуйку мож­но больше, чем вино уважать. Эта их недогадливость сильно мне не понравилась, но сдержался, терплю. Улыбку изобразил и согласился: несите. Вскоре принесли, налили полный стакан. Опрокинул я его с огорчения и должен заметить, что эта цуйка мне сильно не понрави­лась - рядом с «Московской» или «Столичной» поставить нельзя - не устоит. Но крепкая настолько же насколько и вонюча. Ищу глазами чем бы закусить привычным, вроде соленого огурчика.