Гимн Лейбовицу - [100]

– Да.

– Ладно, тогда валите. Но если хотя бы сплюнете, проезжая мимо…

Где-то в парке играла каллиопа. Оглянувшись, Зерки увидел вращающуюся карусель. Один из полицейских вытер лицо, хлопнул судейского пристава по спине, и все они расселись по машинам и уехали. Рядом с Зерки сидели пятеро послушников, но он все равно был наедине со своим стыдом.

29

– Полагаю, вам и раньше ставили на вид вашу несдержанность? – спросил отец Лейхи у кающегося.

– Да, святой отец.

– Вы сознаете, что у вас были относительно смертоубийственные намерения?

– Нет, намерения убить у меня не было.

– Пытаетесь оправдаться? – резко спросил исповедник.

– Нет, святой отец. Я хотел причинить боль. Я обвиняю себя в нарушении духа пятой заповеди мыслью и делом, и в грехе против милосердия и справедливости. И я обвиняю себя в том, что своими действиями порочу сан.

– Вы сознаете, что нарушили клятву никогда не прибегать к насилию?

– Да, святой отец. Я глубоко об этом сожалею.

– И единственное смягчающее обстоятельство заключается в том, что вас обуял гнев. Вы не способны себя сдерживать?

Допрос продолжался; глава аббатства стоял на коленях, а настоятель вершил правосудие над своим господином.

– Ладно, – наконец сказал отец Лейхи, – в наказание обещайте прочитать…

Зерки опоздал в церковь на полтора часа, однако миссис Грейлс его ждала. Она стояла на коленях у скамьи рядом с исповедальней и, похоже, дремала.

Аббат надеялся, что она ушла. Ему нужно было исполнить свою епитимью – только после этого он мог выслушать ее. Зерки опустился на колени перед алтарем и двадцать минут читал молитвы, назначенные отцом Лейхи в качестве наказания. Но когда он направился к исповедальне, миссис Грейлс все еще была там. Ему пришлось дважды окликнуть ее, и наконец она встала, слегка пошатываясь. Ее морщинистые пальцы ощупали лицо Рейчел, ее веки и губы.

– Что-то не так, дочь моя?

Она посмотрела вверх, на высокие окна, на сводчатый потолок:

– Да, святой отец. Я чувствую, что Страшный где-то рядом, точно вам говорю. Совсем, совсем рядом. Мне нужно покаяться, святой отец – и сделать кое-что еще.

– Кое-что еще, миссис Грейлс?

Она наклонилась к нему и зашептала, прикрывая рот рукой:

– Я должна отпустить грехи Ему.

Священник отстранился:

– Кому? Не понимаю.

– Тому, кто создал меня такой, – пискнула она. Затем ее лицо медленно расплылось в улыбке. – Я… я так и не простила Его.

– Простить Бога? Но как вы… Он справедлив. Он – Справедливость, Он – Любовь. Как вы…

Она умоляюще посмотрела на него:

– Разве не может старая торговка пумидорами простить Его хоть немного – за Его Справедливость, прежде чем покаяться перед Ним?

Дом Зерки сглотнул сухой комок и бросил взгляд на двухголовую тень на полу. Он не мог осуждать старуху за то, что она выбрала слово «простить». В ее простом мире было допустимо прощать за справедливость, так же как прощать за несправедливость, и человек прощал Бога так же, как и Бог мог прощать человека. «Да будет так, – подумал он, поправляя епитрахиль. – Будь к ней милостив, Господи».

Миссис Грейлс преклонила колени перед алтарем, а затем они вошли в исповедальню. Священник заметил, что крестясь, она касалась рукой не только своего лба, но и лба Рейчел. Он задернул тяжелую занавеску, скользнул в свою часть исповедальни и прошептал сквозь решетку:

– Чего ты хочешь, дочь моя?

– Благословите меня, святой отец, ибо согрешила…

Он не видел ее за сеткой, только слышал негромкую и ритмичную речь – хнычущий голос Евы. Тот же самый, тот же самый, вечно тот же самый. Даже женщина с двумя головами не могла изобрести новые способы согрешить, но лишь бездумно подражала Первородному греху. Ему все еще было стыдно за то, как он вел себя с той молодой женщиной, полицейскими и Корсом, и поэтому никак не удавалось сосредоточиться. И все же, пока аббат слушал, у него тряслись руки. Тусклые, приглушенные слова пролетали сквозь решетку – ритмично, словно удары молота где-то вдали. Словно гвозди, которые пробивают ладони и входят в дерево. Зерки, как alter Christus[127], на мгновение мог почувствовать груз каждой ноши – прежде чем он переходил к Тому, кто нес бремя всех. Она говорила о какой-то истории с ее сожителем, о мрачных, тайных делах, о вещах, которые нужно завернуть в грязную газету и похоронить ночью. Он мало что понимал, и от этого его ужас только усиливался.

– Если вы признаетесь, что повинны в аборте, – прошептал он, – то грех этот отпускает только епископ, и я не могу…

Он замолчал. Издалека донеслось громыхание, и послышался слабый гул запускаемых ракет.

– Идет Страшный! Страшный! – заскулила старуха.

Волосы у аббата встали дыбом; он внезапно похолодел от тревоги.

– Скорее читайте молитву о прощении! Десять «Аве Марий», десять «Отче наш» – ваша епитимья. Потом вам придется снова исповедаться, но сейчас покайтесь.

Он услышал, как она забормотала за решеткой, и быстро, на выдохе, произнес формулу отпущения грехов: «Te absolvat Dominus Jesus Christus; ego autem eius auctoritate te absolvo ab omni vinculo…Denique, si absolvi potes, ex peccatis tuis ego te absolve in Nomine Patris…»[128]

Не успел Зерки закончить, как сквозь плотную занавесь исповедальни вспыхнул свет. Он становился все ярче и ярче, и в конце концов в исповедальне стало светло, словно в ясный полдень. Занавесь задымилась.