Гиляровский на Волге - [12]

За Самарой пароход обогнал плоты. Они шли с верховьев Волги вниз, к железной дороге. На плотах горел костер. Дым стелился по Волге, ветер доносил его горьковатый запах, особенно терпкий и неприятный здесь, около воды, где воздух всегда удивительно свеж и чист.

С кормы парохода Володя с вниманием и любопытством смотрел на плоты. Стоявший рядом пассажир сказал:

— Плоты в Царицын гонят, пройдут еще дней пять, а то и все семь.

Володя откликнулся, и завязался разговор. Сосед оказался бывшим плотовщиком, звали его Никитой.

— Знатное дело плотовщика, — неторопливо говорил Никита, — не каждому по силе да и по терпению. Иной раз пароход тебя обгоняет, так бы, кажется, и перескочил, моченьки нет, до чего тихо плот тянется, а сиди, быстрее воды не убежишь.

— Долго вы плотовщиком были? — осторожно спросил Володя.

— А как же, долго, я не только сплавлял плоты, я готовил их, не один годок лесовить ходил.

— «Лесовить»? Что это?

Никита оказался словоохотливым спутником, что встречалось на Волге не часто, и рассказывал с удовольствием, чувствуя свое превосходство.

— Пройдет Ерофеев день, в октябре он, в самом начале, вот после него и едем в лес: ронять дерево, волочить к сплаву — это и значит лесовить. На сани погрузим хлеба печеного, сухарей, круп там разных, гороху, луку репчатого, грибов сушеных и — в лес. Бабы ревут, жалко мужиков отпускать, ребятишки вслед за ними в голос, а мы по нескольку человек на сани да с песнями. Живем в лесу в зимницах, не живем, а спим только, потому весь день с зари до зари на работе. В народе-то недаром сказывают: лесок сечь — не жалеть своих плеч.

— Да ты, небось, и что зимницей зовут не знаешь? — обратился Никита к Володе. И, не дожидаясь ответа, продолжал:

— Зимница — это землянка не землянка, а как вроде и она. Яму четырехугольную аршина в полтора, а то и в два в глубь земли выроют, все гуртом роют перво-наперво, как в лес придут, а в нее сруб запущают, чтоб шесть-семь венцов над землей осталось. Сверху перекрытия сделают, лапами еловыми закидают, дымник посередке, а в зимнице аккурат под дымником тепленку — печку попросту — поставят, из глины лепят ее, нары настелют по стенам — вот тебе и жилье. Утром в ней пообедаешь, а стемнеет — повечеряешь да и спать. Я-то все больше готовил разные брусья, чурки для деревянной посуды. Вот пониже непременно сплавнушки где-нибудь встретим у берега. Видал?

— Нет.

— Лодка такая большая, лучше сказать — баржа маленькая. Из чурок-то, что мы наготовим, мужики-умельцы потом ложки да плошки, чашки, веретена там разные понаделают, каталки для белья, кадки, бочонки, и чего-чего только не найдешь у них. Погрузят все свое хозяйство на сплавнушку и едут самосплавом торговать по деревням. В низовьях Волги спрос на посуду большой. Леса мало там, всё степи округ, не делают на месте посуды-то, а она в хозяйстве годится.

Ниже Царицына у одной из деревень увидели сплавнушку. Пароход останавливался тут, и Володя сошел на берег, чтоб поближе посмотреть на нее. От сплавнушки било запахом свежего дерева. Посуды было полным-полно, и самой разнообразной. Она размещалась в разгороженных досками клетушках. Володя узнал, что каждая вещь сделана из определенной породы дерева: валики для белья — из липы, «потому легкая»; кадки — из дуба: дуб крепость дает; миски, чашки — из клена: дерево легкое в обработке. Некоторые вещи раскрашивались, на иных особым способом выжигались узоры, другим оставляли цвет дерева.

К сплавнушкам высыпало чуть не все село; радости и волнений — не оберешься. Бородатые мужики торговались с хозяйками, у которых при виде богатства посудного глаза разбегались: и большую чашку хочется, и поменьше для щей надо, а уж ложки красные с золотом положить на стол чистый, выскобленный да рядом чашку поставить желтенькую липовую — чего еще надо? Все хочется купить, а деньжонок маловато. Зажав в кулак гроши, торгуются хозяйки, экономя трудовые копейки…

— Саратов уже позади. Скоро утес Стеньки Разина, — слышится на пароходе.

Володя стал ждать легендарный утес. Когда пароход наконец поравнялся с ним, утес не произвел ожидаемого впечатления — небольшой, голый, но глаза все же невольно провожали его обрывистую скалу.

Вслед за утесом показались Столбичи — белые горы, похожие на гигантские каменные столбы. Сверху заросли леса покрывали каменистые глыбы, спускаясь по краям их густыми зелеными гирляндами.

За Столбичами начинался нижний плес Волги, курганы, седая полынь, заливные пойменные луга. Незаметно доехали до Астрахани. В Астрахани Володя пробыл недолго. У берега пристани — живорыбные садки. Связки воблы, висящие на солнце, непонятный говор персов-грузчиков, сырой запах рыбы. Побывал в камышовых плавнях и вернулся в Царицын.

Три года у берега Волги пролетели стремительно и быстро. Серебристая полоска Волги уменьшалась, исчезала…

«Когда-то вновь я попаду к твоим берегам, Волга», — думал Володя, между тем как быстрые кони уносили его к степному зимовнику.

* * *

Гиляровский стоял на высокой набережной Ярославля. Весенний ветер обегал деревья и их еще голые ветви, лохматил непокрытые головы прохожих, рябил воды Волги. Легкой зыбью покрывались они, а сама она, беспокойная и чуть сердитая от зыби этой, казалось, стояла на месте.