«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул - [33]
Мы не можем знать, насколько Пушкину была известна предыстория формулы, использованной Филимоновым, да это и не важно. Скрещивая ее с сентенцией Саади в транскрипции Мура/Пишо, он наверняка отдавал себе отчет, что имеет дело с топосом и хотел «освежить» его. В этом смысле Пушкин, сам того не подозревая, поступал так же, как Байрон, «освеживший» топос во вступлении к «Осаде Коринфа». Что же касается отсылки к Саади в «Евгении Онегине», то ее не следует принимать за чистую монету. Ею Пушкин лукаво отсылал читателя к самому себе или, вернее, к одной из своих литературных масок. Недаром Вяземский, цитируя в 1827 году вторую часть эпиграфа к «Бахчисарайскому фонтану» в «Московском телеграфе» с намеком на декабристов[287], предварил цитату словами: «…с грустью повторяю слова Сади (или Пушкина, который нам передал слова Сади)…» Наверное, Вяземский понимал, что под маской Саади скрывался сам Пушкин.
2. «Праздник жизни»
Всем известные стихи из заключительной строфы «Евгения Онегина» до сих пор не удостоились подробного комментария. Ю.М. Лотман заметил лишь, что метафора «жизнь – пир» ориентирована на глубокую литературную традицию[288], а Набоков указал параллель к этой метафоре в стихотворении Андре Шенье, написанном в тюрьме незадолго до казни и известном под названием «La jeune captive» («Юная узница»):
[Мое прекрасное путешествие еще так далеко от завершения! / Я ухожу, хотя из тех вязов, которые окаймляют дорогу, / Едва миновала лишь первые. / На пиру жизни, едва начавшемся, / Только одно мгновение мои губы прикасались / К бокалу, еще полному в моих руках][289].
Странно, что Набоков не заглянул в комментированное издание Шенье, где в примечании к процитированным им стихам указывался их источник – знаменитая седьмая строфа предсмертной «Оды, написанной в подражание нескольким псалмам» («Ode, imitée de plusiers psaumes», 1780) рано ушедшего из жизни Николя Жильбера. «Читая эти трогательные строки, – заметил комментатор, – каждый неизбежно вспомнит и прошепчет прекрасные стихи Жильбера: „Au banquet de la vie infortuné convive, / J’apparus un jour et je meurs“ [„На жизненном пиру несчастный гость, / Однажды появился я – и умираю“]»[290].
В 1820-e годы в России эту оду прекрасно знали и многократно переводили, а метафора «пир/праздник жизни» в разных вариантах («пир земной», «жизни пир», «праздник у жизни», «пир бытия», «жизненный пир») получила самое широкое распространение в поэзии и опознавалась как чужое слово[291]. Сам Пушкин, как установил еще В.П. Гаевский[292], перифразировал хрестоматийные стихи Жильбера в лицейском послании «Князю А.М. Горчакову» (1817):
Обсуждая образ «праздник жизни», С.Г. Бочаров отметил, что его история до Жильбера еще не изучена и что «в античной поэзии, по свидетельству М.Л. Гаспарова, метафора праздника, пира жизни отсутствует, хотя, конечно, в ней сколько угодно пиров, вина и таких идей, как carpe diem»[294]. Это утверждение основано на недоразумении, поскольку в целом ряде справочных изданий и в комментариях ко многим изданиям французской поэзии указывался именно античный источник образа – пассаж из третьей книги поэмы Лукреция «О природе вещей», где Природа вопрошает смертного:
Вопрос Лукреция, приравнивающий уход из жизни к уходу с пира, – «Cur non ut plenus vitae conviva recedes…» («Почему ты не уходишь из жизни, как насытившийся гость с пира…»), – Пушкин мог видеть у нескольких авторов в рассуждениях о смерти – например, в эссе Монтеня «О том, что философствовать значит учиться умирать» («Que philosopher c’est apprendre à mourir»)[296]. В его библиотеке был и французский прозаический перевод «О природе вещей» с латинским оригиналом, напечатанным en regard. В этом переводе, принадлежащем Жану-Батисту Понжервилю, метафора имеет ту же форму, что и у Пушкина в «Евгении Онегине» – не пир (banquet), как у Жильбера и Шенье, а именно праздник (festin) жизни: «…convive rassasié, que ne sors-tu satisfait du festin de la vie?» («Насытившийся гость, что ж не уходишь ты удовлетворенный с праздника жизни?»)[297]. Если Пушкин просматривал книгу (а, согласно каталогу его библиотеки, весь том разрезан), он должен был обратить внимание на примечание переводчика, в котором указывались три случая заимствования у Лукреция образа «пир жизни», включая, конечно же, и «Оду» Жильбера. Первым, как отмечает Понжервиль, им воспользовался Гораций в финале первой сатиры, где он сетует на то, что люди редко бывают довольны своей судьбой, завидуют другим, и
