Гибель отложим на завтра. Дилогия - [210]

Он повернулся к Шейре. Уголки губ айсадки слегка опустились, выдавая презрение. Аданэй снова разозлился. Да как она могла его презирать?! Его, Аданэя! Она не имела права смотреть на него так!

Нестерпимо захотелось стереть с лица дикарки эту ухмылку. Чтобы от нее и следа не осталось.

— У меня есть для тебя еще одно известие, кханне, — улыбнувшись, произнес Аданэй. — Мой любимый брат, твой муж, кхан Элимер — убит. Жаль — не от моей руки.

— Ты лжешь! — процедила айсадка.

— Не желаешь верить — не верь. Но только сегодня я встречался с Ирионгом… Вот и скажи, почему на эту встречу не явился Элимер? Ты ведь знаешь, он не упустил бы возможности сцепиться со мной лично, он даже в Илирин ради этого приезжал. А почему он до сих пор не пытался вызволить тебя? Я отвечу — потому что он мертв. Мои люди видели, как его, убитого, выносили за ворота. Кхана больше нет, твоего мужа больше… — он осекся.

Да, определенно, взбесившее его презрение исчезло из ее взгляда. Но чего он хотел этим добиться? Неужели ему так уж хотелось увидеть эту маску боли, в которую превратилось ее лицо? И эту нервную дрожь в пальцах безвольно опущенных рук? Что же, неужели он хотел видеть, как подрагивают ее губы в отчаянных попытках не расплакаться перед врагом? И когда он успел стать таким жестоким? Ведь та, что стоит перед ним — потерянная, ошеломленная, — пусть она дикарка, глупая дикарка, которая умудрилась полюбить Элимера, но она — женщина, да еще и беременная. Она не должна иметь отношения к вражде мужчин. Ее можно убить, можно сделать заложницей, но дополнительно мучить — зачем? Неужели его так сильно задело презрение на ее лице, что он, мужчина, царь, решил добить и без того испуганную пленницу страшным известием и насмешками?

— Послушай, — проговорил он, — я не хотел сообщать об этом таким образом, — он попытался успокаивающе дотронуться до ее руки, но айсадка отшатнулась и оскалилась, обнажив ряд маленьких острых зубов.

— Не прикасайся! Думаешь, я покорюсь, как эта дутлоголовая?! Я — не она. И я выживу! Ты меня не убьешь! Не посмеешь! Я выживу! И я рожу сильного сына. Ради моего кхана! Мой сын вырастет и отомстит тебе! Потому что его отец — Элимер. А ты закончишь дни где-нибудь в канаве! И тело твое будут жрать черви!

Сочувствие, только что владевшее Аданэем, испарилось, и он ехидно бросил:

— Может, мое тело и впрямь будут жрать черви. Но твоего мужа они уже жрут.

Прежде, чем Шейра бросилась на него подобно разъяренному зверю, Аданэй отстранился и оттолкнул ее: не хватало еще драться с брюхатой дикаркой! Он отвесил издевательский поклон и проговорил:

— Прекрасные владычицы, мы еще вернемся к нашей беседе. А сейчас, увы, вынужден вас оставить.

И Аданэй покинул пленниц.

* * *

Она не плакала, когда умерли ее отец и мать, она не плакала, когда ее брат медленно погибал от голода. Она думала, что и сейчас не станет плакать, ведь слезы о погибших только оскорбляют их души. Но вокруг не оказалось никого, кто мог бы хоть как-то разделить ее чувства, кто мог хотя бы понять их — и Шейра не выдержала. Она упала посреди комнаты и разрыдалась. Она ни о чем не могла думать. Только снова и снова пыталась осознать, уложить в голове, что никогда, никогда, никогда больше он ее не обнимет, никогда не назовет «моя дикарка», никогда не посмотрит теплым взглядом. И никогда не увидит свое дитя. Какое страшное слово — никогда. Никогда. Никогда. Шейра повторяла и повторяла его, прокручивала в голове, словно пыталась распробовать его горький вкус. Нет больше Элимера. Никого нет. Только она и ребенок. Только их одиночество. Без мужа. Без отца. Одни. А она даже не взглянула последний раз в его глаза, не обняла его. Когда он уходил в ночь с той малой частью войска, которая находилась в Антурине, она даже не успела с ним попрощаться. А сколько раз, будучи еще айсадкой лесов, она молила духов послать ему гибель, сколько раз мечтала его убить! И духи зло с ней пошутили, все-таки прислушавшись к ее мольбе. Наверное, они до сих пор смеются.

«Ты не мог, не мог умереть, — снова внушала она себе, — только не ты. Не ты, мой Элимер, мой Кхан, темный вождь, любимый! Ты не позволил бы себя убить! Ты жив, жив, это все ложь. Ложь твоего брата».

Она отказывалась верить в его смерть. Просто потому, что умирали всегда чьи-то чужие мужья.

«Не уходи! Только не уходи! Я хочу хотя бы раз, хотя бы еще один раз, последний раз почувствовать твой запах, хочу снова целовать тебя, хочу любить тебя. Хотя бы просто видеть тебя! Не уходи! Я не верю, не могу верить, что тебя больше нет. Что тебя навсегда нет, и никогда больше не будет. Это невозможно! Мой Кхан, мой Элимер, разбуди меня, прикоснись ко мне, встряхни меня за плечи и нахмурь брови, как ты всегда это делаешь. И спроси, спроси меня встревожено, приснился ли мне кошмар. Почему-то тебя всегда пугали ночные кошмары — и мои, и твои собственные. А я отвечу, я отвечу: да! И я расскажу, как мне снилось, будто ты умер. А ты рассмеешься и скажешь, что ты — кхан, и тебя не так-то просто убить. А я соглашусь с тобой, честно-честно, я соглашусь».

Шейра крепко-крепко зажмурилась, она почти вогнала себя в уверенность, что сейчас, как только откроет глаза, то увидит ночь, густую ночь Отерхейна и своего кхана, обнимающего ее во сне. И она облегченно, со слезами, вздохнет, осознав, что ей снился кошмар. И прижмется к нему, своему мужу, еще ближе, уткнется в плечо и улыбнется.