Гессенская волчица - [132]

Завтрак был традиционно скромным – кофе, чай, шоколад, ветчина. Ну, и само собой, горячие калачи, которые подавались завёрнутыми в

подогретую салфетку. С первых дней жизни в России Аликс полюбила калачи и, несмотря на свою экономность, даже смирилась с тем, что воду для их приготовления приходилось доставлять из Москвы. В своё время петербургские булочники создали легенду, что калачное тесто можно приготовлять как следует только на воде из Москвы-реки, потому приходилось гнать по рельсам цистерны с москворецкой водичкой.

За столом шла милая, довольно откровенная беседа. Присутствие Орлова никого не смущало. Десять лет, проведённых в лейб-гусарском строю, делали флигель-адъютанта желанным гостем в Зимнем дворце. Поинтересовавшись у сестры самочувствием дочки, Элла обратилась к Орлову:

– Говорят, Александр Афиногенович, что Вы прошли по Финляндии огнём и мечом?

– Я лишь исполнил свой долг, Ваше Высочество! Невозможно было позволить этим мерзавцам бунтовать дальше!

– Но злые языки обвиняют Вас в излишней жестокости, – неожиданно вмешалась Ксения. – Неужели была необходимость так расправляться с финнами? Я прекрасно помню, какие милые они были, когда мы были в Гельсингфорсе с Папа́…

Смутить Орлова было тяжело, лишь побагровевший плохо зарубцевавшийся шрам на правой щеке выдал его волнение. Выдержав паузу, подполковник поставил на скатерть бокал с мадерой, прикоснулся пальцем к шраму и ответил:

– Это, Ваше Высочество, подарок от тех самых «милых финнов». А вторая пуля, пардон, пробила плечо Вашего покорного слуги… В тот злосчастный день в моём дивизионе погибло пять нижних чинов. Ну и потом финны показали себя во всей красе. Если бы мы не задавили мятеж в зародыше, могла загореться вся Финляндия, а там – недалеко и до Прибалтики.

– Ксенюшка, ты не права, – мягко заметил Александр Михайлович, обращаясь к жене. – «Милые финны» оказались не такими уж милыми и миролюбивыми. Александр Афиногенович скромничает и не рассказывает нам, как он гонял мятежников по лесам.

Александра Фёдоровна слушала молча, изредка бросая взгляды на Орлова. Скромное тёмное платье лишь подчёркивало её красоту. Гибкий, тонкий, как тростинка, стан, не испорченный материнством. Нежное белое лицо с бледно-розовым румянцем. Рыжевато-золотистые волосы, синие глаза, наполненные печалью. На руке простой перстенёк с эмблемой свастики.

– Мне докладывали о погибших, – тихо сказала она. – Скажите, Александр Афиногенович, чем я могу помочь их семьям?

– Государыня, я отправил деньги семьям погибших жандармов. Во власти Вашего Величества пожаловать государевы награды погибшим.

– Спасибо, что Вы мне напомнили о погибших. Вечная им память! Я попрошу Вас, Александр Афиногенович, представить мне лично списки всех погибших, не только Вашего дивизиона, но других частей.

– Слушаюсь, Ваше Величество!

Сделав небольшую паузу, Александра Фёдоровна сказала:

– Вас же, за верную службу и преданность престолу, поздравляю полковником!

Орлов резко вскочил, чтобы высказать слова благодарности, но Императрица жестом руки попросила его помолчать и продолжила:

– Я желаю, чтобы Вы приняли под начало моих улан.³⁰⁴

Выразив слова благодарности, Орлов прильнул к протянутой руке Императрицы. Присутствующие не могли не заметить, как горят глаза свежеиспечённого полковника. Огнём страсти к прекрасной женщине.

* * *

Менделеев и Шарапов вошли в кабинет вслед за канцлером. Игнатьев представил гостей Императрице, которая милостиво протянула руку для поцелуя и пригласила располагаться поудобнее. Пока гости усаживались, Александра Фёдоровна внимательно рассматривала посетителей, таких не похожих друг на друга.

В Менделееве всё выдавало человека учёного, интеллигентного – его растрёпанные волосы, мечтательные глаза, манера держать себя. И даже одетый по случаю форменный сюртук Министерства финансов, украшенный шитыми звёздами тайного советника, не мог придать ему чиновничьего лоска. Совсем иное зрелище представлял из себя Шарапов. Окладистая борода, колючий взгляд, какая-то настороженность, заметная в движениях. Именно с него Аликс решила начать.

– А Вы очень зло пишете, Сергей Фёдорович. – Императрица взяла лежавшую на столе газету, нашла в ней интересующую фразу. – Из-за этого, кажется, закрыли Вашу газету? «Петровское дворянское древо в России, основанное на табели о рангах, древо заграничное и у нас столь же бесплодное, как и евангельская смоковница».³⁰⁵ Чем же так провинилось наше дворянство? Или Вы замахнулись на деяния великого Петра?

– Я не могу не признать множества заслуг Петра Великого, Государыня, но сознаюсь, что был бы неискренен, ежели бы вторил общепринятым восторгам. Менее других люблю за его увлечения западною культурою и попирание всех чисто русских обычаев. Невозможно насаждать чужое сразу, без переработки. Быть может, это время, как переходный период, и было необходимо, но мне оно несимпатично. Царя Иоанна Грозного попрекают жестокостью, дескать, много крови пролил, но ведь Пётр казнил гораздо больше, а сколько народа загнулось от непосильного труда?

Императрица не перебивала, слушала внимательно, и Шарапов продолжал: