Герман - [39]
Зорро грустно оттого, что она не последовала за ним, а он не остался с ней, понял Герман.
Домой они шли под полной луной, ее матовый свет затягивал лица, словно марля. А потом над городом распростерлось большое черное облако, и гореть остались только рождественские звезды в окнах.
– Здорово у тебя соображалка работает, – восхищенно сказал папа.
– Просто догадался.
– Я б никогда не дотумкал. Думал, Бернардо чего наколдует, чтоб его вызволить.
Папа засмеялся, притормозил и достал сигарету.
– Гляди, чего покажу!
Он спрятал сигарету в руке, сжал второй кулак тоже, суматошно замахал и затряс руками, как будто слепня гонял, потом протянул кулаки вперед.
– В каком?
Герман ткнул в левый. Папа разжал пальцы – ничего.
– Попробуй снова!
Герман показал на правый. Папа разжал его, но тоже оказалось пусто. Тогда он раскрыл рот, долго обшаривал его языком, и вдруг показался окурок, он лег на губу, и папа сам скосил на него глаз с большим удивлением.
– Во как! – сказал он.
– Ничего себе, – откликнулся Герман.
Они пошли дальше, высматривая проход в сугробах вдоль обочины. Ближайший нашелся на Соллипласс.
– Чего тебе больше всего хочется на Рождество? – спросил папа.
Герман промолчал.
– Глупый вопрос?
– Ну да. Вот тебе, пап, самому чего хочется?
– Сюрприза.
– И мне.
Герман слепил снежок и запустил в фонарь, но промазал. Папа тоже бросил и тоже не попал. Какое-то время они шли молча. В квартире с открытым окном пели рождественский гимн, но пианист не попадал в ноты.
– Дедушка с нами Рождество встречает?
– Конечно. Мы переправим его к нам под вечер. Мы ведь сможем вдвоем снести его по лестнице?
– Спокойно.
Дома у дверей их ждала большая елка. На вид очень свежая, ветки припорошены снегом, а зарубки от топора блестят. Рядом с ней стояла мама и поеживалась, обхватив себя руками.
– Заходили Бяша и Вяша, – сказала она, – елку вот принесли.
Папа стал проверять высоту елки, подергал иголки, всё с очень деловым видом.
– Вижу. Хорошая елка. Отличная прямо. Игрушки, огни – будет что надо.
– Думаешь, они ее купили на Фрогнере или на рынке? – спросила мама.
– Понятия не имею. А какая разница?
– Они сказали, денег не надо, – гнула свое мама. – Даром, сказали.
– Повезло, – пожал плечами папа.
– И денег не взяли, – повторила мама в третий раз. – Это как?
Папино лицо поменяло цвет, он вертелся как уж на сковородке.
– А, вспомнил! – сообщил он. – У свояка Вяшиного делянка леса где-то в Хаделанде.
Мама смерила папу взглядом снизу вверх, потом снова вниз, но ничего не сказала. Герман понял, что дело тут нечисто. Бедный, пожалел он папу.
– Как аукнется, так и откликнется, – сказал Герман и ушел к себе в комнату.
Ночью ему не спалось. Слишком много звуков оказалось вокруг. Слышно было, как стучит сердце где-то в ухе, и как падают с головы волосы, и даже как бьют ходики у дедушки в квартире. И голоса родителей в гостиной были отчетливо слышны, как будто включили радио на полную громкость, а передача противная.
– Позорище!
– Не будь ханжой, – отозвался папа и, громко топая, ушел на кухню. Было слышно, как он распахнул дверцу шкафа и открыл бутылку.
– Не шуми так. Герман услышит.
– Он спит.
– Именно. А ты своим нудежом его разбудишь.
– Это кто из нас нудит?!
Вообще-то Германа трудно было разбудить – он не спал. Он прислушивался, хотя предпочел бы ничего не слышать, но лежал смирно, чтоб не попасться с поличным.
Все звуки пропали, остались только голоса родителей – громкие, ранящие. Кончайте, думал Герман, не говорите больше ничего. Идите наряжайте елку. Вешайте гирлянды. Только не ссорьтесь больше.
– Ну да, свояк из Хаделанда! Он самый, конечно. А теперь, дорогой, будь добр рассказать, откуда взялась елка.
– Бяша и Вяша сказали, что знают, как добыть елки по дешевке. И я вошел в долю.
– Где брали?
Папа медлил с ответом.
– Ты собираешься напиться еще до Рождества?
Мама говорила жестче, чем даже бабушка, когда отчитывала деда за пиво.
Родители замолчали. Безмолвие воцарилось в квартире. Безразговорность.
– В Нурдмарке, – все же сказал папа после очень долгой паузы. – За Согнсванн.
– Взрослые люди! Как не стыдно!
– Ты вообще-то знаешь, сколько эти елки стоят? Не знаешь? Оно и видно! А парик во что встанет, знаешь? Тысяча крон! Если не больше…
Герман выключил свет, закрыл глаза, спрятался под одеяло. Без толку. Нет такого места, где бы он спрятался и его не нашли; всюду найдут, как ни прячься. Он сжал зубы и стал петь про себя, чтоб ничего уже точно не услышать: «Средь соблазнов мира зла, бурь его и громов в чудном свете Рождества наше сердце дома».
И нырнул в сон шапкой вперед.
Разбудило Германа прикосновение пальца. Палец оказался частью пятерни, а пятерня принадлежала маминой руке.
– Ну, сурок, ты и поспал! Скоро одиннадцать.
– Дремлет все, лишь не спит в благоговенье святая чета, – ответил Герман и сел.
– Ты не пойдешь сегодня с классом в церковь? – спросила мама.
Герман отвернулся.
– Пастор наверняка не разрешит шапку не снимать.
– Да и говорить будет то же, что в прошлом году.
– Хор ангелов запел с небес и пастухам благую песнь принес, и им он говорит: младенец в яслях там лежит. Иисус Христос – младенец тот, он вам спасение везет.
