Герда Таро: двойная экспозиция - [92]
Но, возможно, его утверждение «I put all Bob’s negatives in a rucksack» не до конца убедило Корнелла Капу. Поэтому он мог позвонить Чики и надавить на него с вопросом, был ли этот конкретный негатив в багаже, оставленном в Марселе.
– В Бордо.
– Да какая разница! Был он там или нет?
– Думаю, был.
– Но ты же пишешь, что взял все негативы, – это значит, что и этот там был?
В трубке воцаряется тишина или слышится мяуканье: кошка пользуется тем, что хозяин замер с трубкой в руках, чтобы привлечь к себе внимание.
– Эта фотография была среди тех, которые я передал Хуану Негрину; вероятно, там же был и негатив.
Корнелл понимает, что больше из него ничего не вытянуть. Рассердившись, он заявляет, что Чики мог бы по крайней мере подтвердить в письменной форме, что «Смерть республиканца» – подлинный снимок, ведь в лаборатории в Париже работал именно он.
– Что тебе от меня нужно? Свидетельство о смерти? Тебе что, их мало? Я написал, что постарался сохранить все фотографии твоего брата, больше я ничего сделать не могу; пожалуйста, Корнелл, оставь меня в покое.
Корнелл, смирившись, передает привет Леоноре и, закончив бесполезный телефонный разговор, отдает письмо секретарше.
Тем временем взволнованный разговором Чики силится вспомнить вопреки своей воле. В зеленой коробке – работы Шима, в коричневой – вырезки. Может, среди них? Или в красной коробке, вместе с битвами под Мадридом, Брунете, Теруэлем…
Затем он вспоминает, как сделал перерыв, чтобы разложить негативы Фреда Штайна и посмотреть, сколько еще осталось места. Он помнит серию фотографий Герды за пишущей машинкой, помнит, что даже у него ее портреты получались неплохо – настолько она была фотогенична! И неважно, что ему пришлось оставить их в Париже, вместе с большей частью своих собственных работ. Снимки, которые Банди хотел иметь у себя, он все увез с собой: начиная с той единственной фотографии, на которой они вместе и Банди на седьмом небе от счастья рядом с Гердой.
Может быть, Чики, не раз перепечатывавший это фото за годы работы в студии Роберта Капы, удивился, почему на этом драгоценном снимке улыбка Герды так выбивается из череды тех, что освещают все остальные ее портреты. А потом, осмеливаешься ты представить, он поддался любопытству посмотреть всю серию под увеличительным стеклом.
Вот она, обычная история, обычная сцена. Герда сидит за столиком с красивым молодым человеком, тот смеется, шутит, флиртует с ней. Как только он встает позвать официанта или куда‑нибудь уходит, появляется Банди и садится на только что освободившийся стул. Он улыбается, улыбается Герде, сказав нечто такое, что из уст парня из Будапешта звучит как шутка («Не могу оставить тебя одну даже на мгновение!»), но на самом деле говорит о всеобъемлющей любви к этой девушке, хотя ей и нравится шутить и флиртовать с другими. Девушка усмехается, и на фотографии ее улыбка выходит слегка неестественной, но на самом деле в этой девушке нет ничего неестественного и она по‑настоящему его ругает: «Прекрати, понятно?»
Банди тут же опускает глаза, ему снова шестнадцать, и Джулия его отчитывает, только тогда он делал это больше напоказ, а с Гердой он на самом деле обижается. Затем Фред сфотографировал стену с предвыборной пропагандой и наконец вернулся в «Дом», где Герда так и болтала с тем другим, а Банди, должно быть, ушел, поджав хвост.
Зрители второго акта те же: Фред фотографирует (но потом остерегается нести отпечаток друзьям), мужчина за столиком сзади больше не улыбается и, кажется, даже немного расстроен. Может быть, он тоже émigré и дословно понял ворчание Герды, или ему достаточно оказалось тона голоса и покачивания головой: «Mon dieu[308], ну и характер! Ох уж эти современные девушки, ну подумать только…»
И наконец, ты размышляешь, меняет ли снимок из «мексиканского чемодана» все то, что представлялось тебе раньше, или только противоречит впечатлению от предыдущего снимка, где влюбленные улыбаются друг другу на фоне одного из самых легендарных кафе Парижа. Тут ты понимаешь, что чаще зритель фальсифицирует фотографию, а не субъекта: в случае снимка в кафе «Дом» доказательством служит последовательность обнаруженных негативов, показавшая, как Андре вмешался во флирт Герды. Эти clichés, как они называются по‑французски, рассказывают совсем другую историю, отличную от романтического клише, приложенного к знаменитому портрету пары, но такое видение рождается не с распространением фотографий, которого не мог предвидеть даже Беньямин. Может быть, оно зарождается, когда Капа привозит снимки в Нью-Йорк, или даже в тот момент, когда Фред передает ему дар, которому суждено предать забвению все, что не попало в кадр: фото на память, как и сами воспоминания, нужны для того, чтобы забыть.
Забыть что? Что она не была в него влюблена с тем же пылом, который оба снимка уловили у него на лице? Что ссоры у них были в порядке вещей, потому что Герда не выносила его ревности к другим молодым людям, а она не переставала их привлекать? Что если бы Герда не погибла под танком, Андре, вероятно, стал бы очередным эпизодом в ее жизни, а она – его великой юношеской любовью, окрашенной в цвета любимой старой фотографии?
