Сейчас и французскому его голова дала отставку. Нет, я бы этого не сказал. Слишком замкнуто мое лицо, скуден рассудок, убоги наклонности. Но эта сила — что же, она ничего не значит? И радость идиота, что ли, вынуждает животное — самое удивительное животное! — что-то там восклицать? И эту реакцию полагать знаком, доказательством вечного? И носить это в груди? Однако аргументов «за» у меня нет. «Ты подвигнул меня». «Так чего же ты хочешь, Герцог?» «Вот именно: ни-че-го. Мне вполне хорошо, как оно есть, как оно задумано, и до тех пор, пока во мне есть надобность».
Он подумал, что за обедом неплохо бы зажечь свечи — Рамона их любит. У распределительного щитка всегда лежала пара свечей. А пока самое время взять бутылки из ручья. Этикетки смыло, зато стекло хорошо охладилось. Ему была приятна студеная цепкость воды.
Возвращаясь из рощицы, он нарвал цветов к столу. Он гадал, найдется ли в буфете штопор. Или Маделин прихватила его в Чикаго? Ничего, может, у Рамоны в «мерседесе» есть штопор. Хотя с какой стати? В конце концов, сойдет и гвоздь. А то можно отколоть горлышко, как в старых фильмах. Он обрывал розу, обвившую водосточную трубу, и складывал цветы в шляпу. Шипы были еще зеленые и не очень кололись. У цистерны росли златоцветники. Он сорвал несколько, но они тут же завяли. Вернувшись в темнеющий сад, он поискал пионы — может, что сохранилось. И тут его пронзило ощущение совершаемой ошибки, он замер, прислушиваясь к работе миссис Таттл, к равномерному шарканью веника. Собирает цветы. Такой задумчивый и милый. Как это истолкуют? (Он улыбнулся.) Ничего, главное — твердо знать, чего хочешь, и цветы тут ни при чем, их не используют ему во вред. Поэтому он не стал их выбрасывать. Он обратился темным лицом к дому, обошел его вокруг и вошел через парадное, раздумывая, что бы еще сделать, кроме отказа лечь в больницу, в доказательство своего здравомыслия. Может, прекратить писать письма. Да, к этому, видно, шло. К признанию того, что письма себя исчерпали. Это наваждение или что там еще, владевшее им последние месяцы, отступало, уходило совсем. Он поставил шляпу с розами и златоцветниками на недокрашенное пианино и прошел в кабинет, ухватив бутылки, как булавы. Пройдя по заметкам и записям, он опустился на свою кушетку — «рекамье». Вытянувшись, он глубоко вздохнул и дальше просто лежал, глядя на оконную сетку, истерзанную ползучими побегами, и слушая, как размеренно шаркает метлой миссис Таттл. Нужно сказать, чтобы сбрызнула пол. Так она поднимает много пыли. Через пару минут он крикнет ей: — Смочите пол, миссис Таттл. В раковине есть вода. — Но это позже. А сейчас у него ни для кого ничего нет. Ничего. Ни единого слова.
