Генрих Сапгир. Классик авангарда - [39]

Вернемся к застолью. Выпито было много. Чрезмерно. Прежде чем я закончу вспоминать дачный день с Генрихом в Переделкине, коснусь русского пьянства. Вовсе не из желания соперничать с автором повести «Москва — Петушки». Или поддакивать ему. Выпивка, пьянка, поддача настолько естественны в русском обществе, во всех его слоях, что можно написать отдельную книгу, скажем, под названием «Люди, с которыми я выпивал». В эту антологию застолий, в которых мне довелось принимать участие, вошли бы писатели и врачи, профессора математики и пианисты, голкиперы и биллиардисты, дипломаты и шулера, диссиденты и партократы…

Братские руки российского писательского пьянства подхватили и меня. В гульбе и выпивке формалисты не уступали соцреалистам, левые — правым, диссиденты — конформистам, конформисты — реакционерам. Под конец клубного вечера, будь то Дом Писателей в Ленинграде или ЦДЛ в Москве, все пили со всеми. Можно было увидеть Дудина с Горбовским, Евтушенко с Сафроновым, Рейна со Шкляревским, А. Маркова со Светловым. Приходилось и мне участвовать в диких пьянках со многими, в том числе и вышеназванными. А банкеты и юбилеи! А поездки с комиссиями и писательскими бригадами! Банкеты по случаю принятия книги к печати. Устройства книги для принятия к печати. Выхода книги. Массового тиража. Банкеты с рецензентами и редакторами. Писателями, которых ты переводишь или которые переводят тебя.

О, Господи! Как мы русские писатели еще что-то сочиняем? Русь, поистине неисчислимы твои богатства! Мы — русские евреи — не исключение, а золотое правило.

любит русский писатель как русский (это известно)

любит русский писатель как никто (это возможно)

любит русский писатель: никто я! никто! (это слыхали)

никто не любит как русский писатель (это уж перебор)

(Генрих Сапгир, из стихотворения «Летучая фраза».)

Генрих Сапгир и вино. Генрих Сапгир и коньяк. Генрих Сапгир и водка. Словом, застолье с Генрихом было особого рода наслажденьем. Это был театр, шоу, цирк — если все не кончается разгромом сцены, срыванием тента шапито, плясками и буйством. А назавтра башка трещит и весь мир втянут в кошачье царство черной лестницы, и еще нужно понять и объяснить вчерашнее, как написано у Сапгира: «… мы — русские — и что ни говори — как русские и каждый раз с похмелья обречены решать свои треклятые вопросы…» («Похмельная поэма»).

Опять мы не общались с Генрихом несколько лет. Совсем не общались — будет неправдой, дающей повод для кривотолков. Наверняка мы иногда перезванивались. Договаривались увидеться, почитать стихи, попить вина. Конечно же, Генрих разок-другой заглядывал к нам с Милой на Маяковскую (или на Садовую) — как точнее? Просто дела наши разошлись. Временно мы все поостыли. Остепенились. Профессионализировались.

Году в 1967–68-м я оказался на литературном сборище в квартире Сапгиров, Генриха и Киры. Они жили около метро «Бауманская». Напротив Кукольного театра. Не театра Образцова, а просто Кукольного. Хотя автором и просто Кукольного стать было ох как не просто. Ретроспективно выходит, что Генрих поселялся всегда поблизости от издательства, киностудии или театра, автором которых он был или хотел стать. Сначала он жил на Лесной улице. Поблизости от издательства «Малыш». Стал его ведущим автором. Молодые мамы млели от сапгировских считалок и книжек-раскладушек. Потом Кукольный театр на «Бауманской». Поселился визави и стал автором театра. Остальную жизнь прожил на Новослободской, став сценаристом киностудии «Мультфильм».

Квартира Сапгира на «Бауманской» располагалась в дореволюционном доходном доме конца XIX века. Скучный дом в тоскливом районе. Пожалуй, одна только колокольня Елоховской церкви оживляла эти места. Театр кукол на «Бауманской» ставил сентиментальные коммерческие пьески, на которые водили покорных дошколят и младшеклассников. Единственной радостью юных зрителей было рвануться в антракте в буфет за бутербродом или мороженым, на которые родители давали им мелкие деньги.

Безрадостное место.

Не знаю, как Сапгир мог жить тут. Окна его квартиры смотрели во двор-колодец. За исключением одного — балконного — с видом на Елоховскую церковь. В конце этого запомнившегося вечера мы по одному или группами выходили на балкон, чтобы вырвать и подышать.

Покойный Леонид Губанов пригласил меня на свое чтение у Сапгиров.

Кира поставила на журнальный столик пакеты с ломтиками жаренной в масле картошки и еще какую-то мелкую закуску. Водка пилась в изобилии и как бы нарочно быстро, чтобы мгновенно подействовать. Мы начали оживленно обсуждать разные общественные и литературные проекты. На этом чтении Губанова были и другие «смогисты»: Алейников, Кублановский и еще несколько персонажей, фамилии которых я не знал, а имена забыл.

Генрих вспоминает в предисловии к стихам Губанова (антология «Самиздат века»): «В середине 60-х в нашей компании — на Абельмановской, где Холин снимал полуподвал, и на Бауманской, где я тогда жил в комнате на четвертом этаже с балконом — на Елоховскую церковь, — появились странные пьющие мальчики-поэты: Леня Губанов, Володя Алейников, Юрий Кублановский и с ними еще полтора десятка мальчиков и девочек, всех не упомнишь…»