Генрих Сапгир. Классик авангарда - [38]

Надо было сворачивать вправо от рельсов. Однако по другую сторону железнодорожного полотна стоял пивной ларек. Мила подождала, пока я, встроившись в ряды жаждущих, получил свою полулитровую кружку и утих, заглатывая горчащее пенистое наслаждение. Мы снова пересекли полотно дороги и весело принялись разгадывать вечные шарады российских деревенских улиц. По словам Генриха, церковь должна была все время маячить впереди нас. Но поскольку виден был только купол, а многие улицы начинались с середины или переходили в другие названия (улица Павлика Морозова — в проспект Зои Космодемьянской, а улица 177 Строителей — в переулок Заречный), мы кружили довольно долго. Водка в авоське и помидоры в пакете перегрелись. Мы изнывали от жары. Я предложил Миле вернуться на станцию и снова освежиться пивком.

Внезапно сквозь дыру в незавершенном комплекте досок, составленных с претензией на дачный забор, я увидел компанию, пирующую на открытой веранде. На табурете живописно громоздился Генрих Сапгир. «Вот видишь, а ты уже», — радостно попенял я жене. «Это ты еще!» — ответила Мила.

Пирующая компания оживилась. Не столько из-за нашего появления, сколько из-за поисков чего-то, на что нас можно усадить. Лишних стульев или табуретов не нашлось. Генрих вынул доску из забора, доказывая неразрывную связь писателя с народом. «Каждое воскресенье по две доски. Первую доску сегодня употребили на растопку», — сказал некрупного сложения человек во френче и матерчатой фуражке. Это был отец Киры Сапгир — тогдашней жены Генриха.

Доску положили на два стула. Мы уселись. Наша бутылка присоединилась к хороводу винно-водочных изделий, и гульба продолжилась. Кто же здесь был? Генрих — улыбчивый, распаренный, широкогрудый и мощнотелый, как одесский биндюжник, в коричневых моржистых усах и холщевой рубахе, застегнутой на одну пуговицу — над пупком. Кира — живая, говорливая, миловидная молодая женщина хрупкого сложения и холерического темперамента. Одета Кира была подчеркнуто попляжному, для долгого летнего застолья, которое хоть не пикник и не завтрак на траве, но и не званый обед. Вся она была французистая, и я никак не мог с ней перейти на ты. Кажется, и она не очень потянулась ко мне и Миле, интуитивно ревнуя к имени своей будущей соперницы.

Мы с моей женой сидели, прикованные к заборной доске, потому что нам поручено было придавливать концы доски к стульям, одновременно пируя.

Следующим персонажем этого «театра на досках» был Овсей Дриз. В первый момент я подумал, что это поэт Михаил Светлов сидит напротив Генриха с граненым стаканом, в который только что налили водку. Но это был некто другой, похожий на Светлова. У обоих — длинные узкие лица с острыми подбородками, темные глаза, сухопарые руки и ноги. Дриз сказал что-то, и я уловил разницу. Светлов тяготел к доброй веселой шутке, к тут же сочиненному анекдоту, к забавной истории. Дриз был мускулистее телом и характером, жестче, крепче. Его истории покоились на опасных жизненных ситуациях. Михаил Светлов был еврейским вундеркиндом в советской поэзии, баловнем комсомола, желанным участником поэтических вечеров и застолий, любимцем литературной братии.

Овсей Дриз писал на идиш. Он был одним из крупнейших модернистов в еврейской поэзии. Овсей Дриз читал свои стихи на идиш. И сразу же — по-русски. Давал свои версии переводов. Он читал энергично, активно, очень эмоционально. Седые длинные волнистые волосы падали на его орлиное лицо. Он читал и читал. Иногда останавливался, чтобы растолковать особый смысл той или иной метафоры или ситуации. Много было стихов о природе, много философской лирики, когда одна строфа несет функцию антитезы, а другая — тезы. Чаще же отдельные строки говорили в его стихах, как голоса греческого хора в античных пьесах. Дриз напоминал древнего проповедника, пророка, что ли, деформированного ГУЛАГом и алкоголем. Будто Иов, пожив в России, настрадавшись и наоравшись богоборческих слов, запил горькую? А Диоген? Что делать одинокому философу в бочке, когда не спится от раздирающих мозг мыслей? Остается пить не разбавленное водой вино.

Генрих перевел многое из лирики Овсея Дриза. Часть переводов вошла в антологию мировой поэзии «Строфы века — 2» (1998).

Овсей читал неприглаженные подстрочники, как будто бы тесал камень могильных памятников. Тесал камень памяти. Стесывал камень страданий с памяти души. А иначе — что же такое стихи, если не стесывание страданий с души?

Генрих подружился с Овсеем на скульптурном комбинате Художественного фонда. Оба не могли напечатать стихи. Генрих вспоминал, что, когда после работы они заходили вместе с Дризом в пивнушку — промыть горло от каменной пыли, народ просил Овсея: «Отец, скажи, как жить дальше?» Он казался им библейским мудрецом, которому все ведомо. И Овсей вставал на стол и проповедовал.

При том, что вообще-то Генрих не так уж много переводил. Он был занят прежде всего стихами, обдумыванием движения своей и всечеловеческой поэзии. Вначале — переводы из Маймонида, потом — много лет — из Овсея Дриза. Не отрицая своей кровной принадлежности к еврейству, он оставался почти полвека вожаком русского стихового неофициального авангарда.