Генрих Сапгир. Классик авангарда - [28]

(«Я сидела с очень многими. Я сидела с женами, которые не были женами, гениев, которые были настоящими гениями. Я сидела с настоящими женами гениев, которые не были настоящими гениями. Я сидела с женами гениев, почти гениев, будущих гениев, словом, я сидела часто и подолгу со многими женами и с женами многих гениев»)[295].

Осенью 1998 года, под влиянием Л. Родовской (Сапгир), Генрих Сапгир был крещен в православном храме в Париже[296].

12. Поздняя слава, последние песни…

К середине 1990-х годов Сапгир занимал положение патриарха московского литературного авангарда. Он широко печатался и много выступал, нередко по нескольку раз в неделю, как на многочисленных вечерах и презентациях, так и в компаниях коллег и почитателей поэзии[297]. Это было время большого социального и творческого напряжения. Прежде всего, в последние годы жизни Сапгир много писал — стихов и прозы. В Москве, за восемь месяцев до смерти, Сапгир сделал следующую надпись на 1-м томе своего собрания сочинений: «Максиму: Прими мою „бурю и натиск“, если тебе будет интересно, я уже вознагражден. <…> 31 января 1999»[298]. «Sturm und Drang» Сапгира не прекращался до последних дней.

Среди поэтических книг и циклов Сапгира, созданных в начале и середине 1990-х годов, есть большие и меньшие удачи. В таких книгах-циклах, как «Новое Лианозово» (1994), «Собака между бежит деревьев» (1994), «Женщины в кущах» (1995), местами видны творческие швы и чертежи, пусть талантливые, но все же швы и чертежи, в которых порой слишком выпячен метод[299] (ср. название книги 1991 года «Развитие метода»). Вот пример — стихотворение «Подмосковье» из цикла «Новое Лианозово» (1997): «в Подмосковье / талый снег / картина Саврасова / сочится кровью / по весне / песенка Утесова // серый лес / у полотна — / сыро туманно / пора Левитана / и встают / на перекличке — / а вдали районы / белого картона // в тучи прячется / луна — / сброшенные с электрички — / призраки — чудовища / рондо Шостаковича!». Здесь Сапгир будто бы теоретизирует о том, как писать стихи à 1а Sapgir («Но тогда я не занимался теоритезированием», — писал Сапгир в 1998 году о своих поэтических экспериментах начала 1960-х[300]). Вспоминаются слова Яна Сатуновского, высказанные в 1964 году в адрес поэмы Сапгира «Старики»: «Несмотря на всю свою тягу к ирреальному <…> Сапгир, в сущности, очень умственный, рациональный поэт»[301]. В 1990-е годы на самоселективность Сапгира негативно повлиял тот факт, что его стихи в последние годы шли «нарасхват». Отвечая на непрекращавшиеся просьбы журналов дать стихи, Сапгир компоновал новые циклы и подборки, в которых порой смешивались старые и новые стихи и повторялись те же самые тексты («Просто я цикловой», — заметил Сапгир в беседе 1998 года)[302]. Поэт торопился возместить упущенное за годы непечатания. В последнее десятилетие своей жизни Сапгир широко общался с молодыми литераторами, был чаще всего благосклонен, много сделал для литературной легитимации нового, постсоветского поколения. Он был убежден, что поэты нового поколения лучше, чище; что они не отравлены ядом советской эпохи. Нота скорби особенно отчетливо звучит в словах основателя «Вавилона» Дмитрия Кузьмина: «12 октября 1999 года. Сегодня хоронили Сапгира. Это трудно себе представить: так много жизни в нем было. Даже в последние месяцы он искрился и пенился жизнью, как шампанское»[303]. Именно эти литераторы из поколения родившихся в поздние 1960-е — ранние 1970-е стали хранителями памяти Сапгира[304].

В то же самое время Сапгир был жестче и непримиримее по отношению к поэтам советского времени — своим старшим и младшим современникам, даже к тем из них, кто — как Борис Слуцкий или Андрей Вознесенский — принимали участие в его судьбе. «В детскую [литературу Слуцкий путь] указал, а в толстые журналы путь был закрыт», — сказал Генрих пишущим эти строки в Париже, в мае 1995 года. В предисловии, написанном Сапгиром в 1993-м к изданию «видеом» А. Вознесенского, закодировано немало горькой иронии. Случайно ли, что Сапгир дает Вознесенскому следующую оценку: «В своих видеомах Андрей Вознесенский авангарднее самого себя. Именно они кажутся мне вершиной творчества поэта»?[305]

«Вся эта кодла», — так Сапгир отозвался о Союзе писателей советских времен[306]. На тридцать лет у него была украдена нормальная литературная жизнь. Это была травма, от которой не избавляют ни воспоминания о былых богемных вакханалиях, ни публикации и поздно пришедшая предсмертная слава. В стихах Сапгир высказал все, что он думал о советских «питутелях» еще до начала «перестройки»: «Питутели приехали в колдоб <…> // Потом читали подыхая мух / места — отдельно — выжимая смех / лысняк и молодой полустарух // Теперь — грустняк. Он честный и очкастый / Он с отвращеньем в рифму мыслит часто: / за час — пятнадцать, а за двадцать — триста // Давай, Брусняк, дави их эрудитом / в мощь децибел! — и каждого при этом / всенепременно сделай патриотом // Зови, Песнюк <…>»[307] («Поездка в колдоб», 1984). Центральный Дом литераторов (ЦДЛ) Сапгир не любил всю оставшуюся жизнь, и это чувствовалось во время выступлений и презентаций, на которых ему приходилось бывать: «А в Доме Литераторов — / все те же флюиды — / такой тяжелый дух / отсутствия свободы / что лестница / скрипит — не вынести / советские и детские / романы их и повести» («Овсей Дриз», кн. «Три жизни», 1999)