Гендер и язык - [206]

Теоретическая задача, вытекающая из этой сложности, состоит в построении модели взаимодействия между гендером и другими социальными категориями, которая не была бы просто дополнительной. Феминисты долгое время критиковали подход, который они называют «добавьте женщин и перемешайте», при помощи которого основные дисциплины пытались выступить с критикой андроцентризма, применяя существующие социальные рамки к женщинам так же, как и к мужчинам. Феминисты отвечали, что любое серьезное рассмотрение гендера поставит исходные рамки под вопрос: вы не можете, например, сохранять конвенциональные понятия «экономики», принимая во внимание феминистский анализ работы женщин. В настоящее время теоретики феминизма, включая лингвистов, сталкиваются со схожей проблемой: широко признается, что ранние работы недостаточно касались взаимодействия социальных переменных, но для того чтобы исправить этот недостаток, мы не можем просто «добавить класс / этническую принадлежность и перемешать».

Хотя Эккерт использует термин «гендер» и говорит, что его нужно отличать от термина «пол», ее работа стоит в ряду новейших трудов, которые, возможно, заставят нас задуматься, необходимо ли представителям феминистской лингвистики исследовать «гендер» (как Симоне де Бовуар – «женщин») как таковой? Когда мы наблюдаем за речевым поведением женщин и мужчин, наблюдаем ли мы в действительности за влиянием гендера (даже тогда, когда он считается сложной переменной, созданной другими социальными различиями, такими как класс, раса или этническая принадлежность)? Или он является переходной переменной между социальной идентичностью и использованием языка?

На самом деле это давний вопрос в отношении языка и гендера. Часто предполагали, что то, что мы в действительности наблюдаем в гендерно специфичном речевом поведении, – это влияние власти (ср. [O’Barr and Atkins 1980]). Другой кандидат на место переходной переменной, упомянутый в цитате из статьи Эккерт и разработанный в работе Эккерт и МакКоннелл-Джине [Eckert and McConnell-Ginet 1992], – это «практика» («practice»). Другими словами, предполагается, что наше речевое поведение является результатом деятельности, в которую мы вовлечены, и социальных взаимоотношений, в рамках которых мы осуществляем ее (чтобы обозначить сочетание привычной деятельности и комплекс социальных взаимоотношений, в которые она (деятельность) заключена, Эккерт и МакКоннелл-Джине используют термин «сообщество практики» – «community of practice»). Хотя очевидно, что гендерные отношения (которые также являются отношениями власти) влияют на то, в какую практику и на каких условиях вовлечены индивиды, введение практики как переменной делает взаимоотношение языка и гендера опосредованным. Потенциальное преимущество этого заключается в том, что оно уводит от общих заявлений и шаблонных объяснений, которые часто их сопровождают, к более «частному» мнению, которое может устранить как внутри-, так и межгрупповые различия.

Демистификация понятия «гендер»

В этой главе я критиковала термины, с помощью которых представители феминистской лингвистики обсуждают вопросы пола и гендера. Однако это не означает, что я готова обходиться без всех этих понятий. Я полагаю, что женщины действительно (все еще) существуют и что притеснение женщин является не сугубо дискурсивным или символическим конструктом, а имеет материальное основание в сексуальной и экономической эксплуатации. Доминирование мужчин и подчинение женщин могут выражаться удивительно разными способами, но в той или иной форме они пронизывают культуры и время.

Тем не менее как представитель феминистской лингвистики я не верю, что можно просто вывести формы социального поведения из материальных оснований социального неравенства. Важным объяснительным средством здесь являются дискурсивное, или, по Сьюзан Тал, «идеологически-символическое», а также сфера власти и сопротивления, заслуживающая отдельного исследования. Несовременная, как, вероятно, нужно сказать, в это постмодернистское время функция идеологии в ее традиционном понимании – служить интересам власть имущих, затушевывая источники их власти, представляя ее «естественной» и неизменной и убеждая нас в необходимости сохранения, по крайней мере, некоторых аспектов статуса кво, даже если это ослабляет нас. Гендерная дифференциация служит этой ассимилирующей и сбивающей с толку цели сохранения доминирования мужчин и подчинения женщин, а потому феминист не может согласиться с социальной наукой, которая уравнивает изучение гендера с простым описанием различий. Как говорит Пенелопа Эккерт: «Любое символическое средство, создаваемое обществом, чтобы конкретизировать гендерные различия… скорее запутывает, чем объясняет» [1989, 256].

Феминистская лингвистика рассматривает одно ключевое символическое средство – язык – для уточнения гендерных различий и в то же время, если принять точку зрения Эккерт, для затемнения властных отношений. Построение теорий гендера и его отношения к языку само по себе не раскрывает неравенство и несправедливость социальных отношений, которые таким образом обнаруживаются; однако можно надеяться, что их обнаружение вносит вклад в их демистификацию, разрушение веры в их «природную» обусловленность и, таким образом, облегчает феминистам задачу их изменения.