Гелиогабал - [14]

Что отличает язычников от нас, так это то, что в основе всех их верований существует ужасное усилие мыслить иначе, чем мыслит человек, чтобы сохранить контакт с единым творением, то есть с божеством.

Я прекрасно знаю, что самый маленький порыв истинной любви приближает нас к Богу гораздо больше, чем все знание, которое мы можем получить о творении и его этапах.

Но Любовь, которая является проявлением силы, не действует без Воли. Не любят без воли, которая проходит через сознание; это сознание дозволенного разделения приводит нас к отрыву от вещей, от всего, приводит нас к единению с Богом. К Любви приходят прежде всего сознанием, а затем — силой любви.

Однако, «в доме Отца Моего обителей много»[72]. И тот, кто брошен на землю с сознанием идиота (Бог весть, после каких трудов и каких ошибок в других состояниях или других мирах, которые стоили ему его идиотизма, но с уверенностью, что ему нужно сознание, чтобы любить, и любить отстраненно, без болтовни, в чудесном стихийном порыве; от него ускользает все то, что является миром; от любви он знает только пламя — но не пламя домашнего очага), этот несчастный будет иметь меньше, чем его ближний, мозг которого охватывает полностью все творение и для которого любовь — тщательное и мучительное отделение.

Но, — и это вечная история о наперстке, — он всегда будет иметь то, что сможет поглотить. Он будет наслаждаться полным счастьем, которое, наполнив всю его меру, даст ему еще и ощущение необъятности.

Но придет день, когда этот, обделенный умом, будет выметен, подобно другим. У него заберут его необъятность. Нас всех будут судить, великих и ничтожных, после нашего рая наслаждений, после счастья, которое не является абсолютно всем; я хочу сказать, которое не является Великим Всем, Вселенной, т. е. Ничем. Нас перемешают и переплавят, чтобы мы стали Одним, Единственным, великим космическим Единством, которое подготовит место бесконечному Ничто Бога.

Впрочем, я возвращаюсь к противоречивым именам богов. И я называю этих богов именами; я не называю их богами. Я говорю, что этими именами называли силы, способы существования, разновидности огромной мощности бытия, которое различается в принципах, в основах, в субстанциях, в элементах. Античные религии хотели с самого начала охватить взглядом всю Вселенную. С момента возникновения элементов они не отделяли небо от человека и человека от всего творения. И можно утверждать, что они с самого начала ясно понимали творения.

Католицизм закрыл перед нами дверь точно так же, как буддизм закрыл ее перед католицизмом. Они умышленно и сознательно закрыли двери, говоря, что мы не нуждаемся в знании.

Однако я считаю, что мы нуждаемся в знании, мы нуждаемся именно, только и исключительно в знании. Если бы мы могли полюбить, полюбить вдруг, внезапно, сразу же, наука была бы бесполезна; но мы разучились любить под действием какого-то смертельного закона, который проистекает из самой силы тяготения и богатства творения. Мы погружены в творение по самую шею, мы находимся внутри его со всеми своими органами: толстыми и тонкими, сильными и слабыми. И трудно вновь подняться к Богу по дороге, забитой этими органами, когда они удерживают нас в мире, где мы находимся, и стараются нас убедить в его исключительной реальности. Абсолют — это абстракция, а абстракция требует силы, которая противоположна нашему вырождению.

Пусть удивляются после этого, что язычники стали идолопоклонниками, что они смешали образы с принципами, с основами, и что притягательная власть принципов, в конце концов, ускользнула от них.

А мы, христиане, разве не делаем то же самое? Разве у нас нет образов, тотемов, святых реликвий, которые в головах и сердцах обожающих их также рискуют застыть в определенных формах и множеством форм отделиться от богов?

Названная вещь — это вещь мертвая, и она мертва, потому что отделена. Слишком много благоговения перед терновым венцом, перед деревом, из которого был сделан крест, перед сердцами Иисуса, почитаемыми в разных местах, перед Кровью и Елеем; наконец, перед многочисленными Мадоннами — черными, белыми, желтыми или красными, которые соответствуют множеству поклоняющихся им и представляют ту же самую опасность для духа преданных им людей, ту же самую угрозу падения в безвозвратное идолопоклонство, как преображение творческой энергии в мистерии языческих богов.

Бог задуман в сознании, но не в космическом сознании, а в сознании индивидуумов, и для сознания, мыслящего образами и формами; кто же ответит когда-нибудь, что представляет собой человек, который не остановился на том, чтобы принять свои образы за мысли?

Христианская догма содержится в Кредо (Я верую), это безусловно, но между Кредо и моим индивидуальным сознанием лежит целый мир интерпретаций, жизнеописания святых, ереси и церковные соборы. И только ад никогда не менялся.

Впрочем, католицизм, который закрывает двери для сознания, открывает их для мистицизма. Он вернул тайну тому, что должно было быть тайным. Он называет более жестким, грубым именем то, что лежит в основе античных посвящений. Но конечный результат — тот же, несмотря на различие слов и концепций.