Гекуба - [10]

Так было на родине, так стало и в Израиле. Но там, до эмиграции, были иллюзии, которые он считал надеждами - вот вырвусь из соцреализма, вот встречу людей, которым прибыль дороже амбиций, вот попаду в свободный мир, вот там-то я ка-ак развернусь во всю мощь моей неуемной фантазии на радость вдумчивому работодателю.

Не встретил. Ни вдумчивых, ни прагматичных. Все те же все кругом - по обе стороны столов на ярмарках трудоустройства. Но тут было много хуже исчезли иллюзии. Не стало и тени надежды! Только чернота и пустота. Бежать было больше некуда!

Мирон не был как все. Он не знал ничего, пока не проверит сам или не заставит всех и все проверить. Он вежливо расспрашивал Алекса о деталях каждого проек-та, не стараясь, как все, тут же выудить "know how", но потом исчезал на месяцы, чтобы при очередном разговоре избегать обсуждения предыдущей темы.

Алексу тут же становилось ясно - они разубедили его кому-то рекомендовать дан-ный проект. И предлагал другой. Так тянулось уже шесть лет. И вот какой-то про-свет. Тон Мирона стал менее ласковым, покровительственным и ироничным. В нем зазвучали новые металлические нотки, стало заметно волнение. Это были об-надеживающие признаки. И давным-давно потухшая надежда дала проблеск из мрака, как это черное небо, если долго в него вглядываться, все-таки покажет какую-то звездочку. Что за толк от нее, на фоне уверенного сияния арких чужих фонарей? Бог весть...

Из-за поворота на неестественной для такой узкой извилистой улицы скорости вылетел пустой автобус. Алекс едва успел выскочить из-под козырька беседки на остановке, чтобы показать себя. Автобус лихо тормознул, чуть ли не ходу принял единственного пассажира и полетел дальше, с ювелирной точностью огибая газо-ны на бесчисленных крохотных площадях. Задные колеса огромного агрегата шли впритык к бордюру, словно этот фантастически умелый нехаг-водитель сидел под днищем своей машины и направлял их.

Подобное мастерство большинства израильтян поражало Алекса с первых дней пребывания в Стране. И подавляло. Если они так умеют делать все, за что берутся, то как можно рассчитывать на место среди них мне, вечно допускавшему срывы и ошибки, которые неизменно прощались на родине. Всеми и всем. Потому со мной и произошло то, что произошло, думал он теперь, видя то свое отражение, то мелькание ярких огней за стеклом. Совсем не исключено, что и мой проект, если он кому-то все-таки приглянулся, содержит какую-то "козу в носу". О ней не подозревает ни автор, ни эксперты, о которых и подумать-то страшно, ни таин-ственный инвестор. Мирону-то наплевать. У него всяких алексов в рукаве десятка полтора. И миллионеров... А вот самому Беккеру...

Он попробовал вообразить себе этого инвестора. Услужливое воображение ри-совало образы тех израильтян, с кем он встречался до своей нынешней работы и знакомства с Мироном. Каждый вызывал такой выброс адреналина, что пассажи-ры в салоне, водитель и несущиеся за стеклом улицы становились зыбкими. Инте-ресно, подумал он, что сейчас делает тот человек, с кем я связываю надежду на возвращение к достойной жизни? Достойной? Даже нынешняя унизительная профессия казалась освобождением из плена после того, что он пережил, обитая какое-то время в процессе "ротации в науке" и среди позорных квази-энтузиастов, что делали вид будто пытаются его трудоустроить.

Поэтому он поставил Мирону свои условия. Никаких дискуссий с экспертами до заключения договора. Никакой доли от прибылей при реализации проекта. Никаких призрачных надежд, только минимальная компенсация моего вклада. Но зато и никаких унижений. И без того хватает...

Автобус несся по улицам, залитым светом ярких фонарей. Пассажиров стано-вилось все больше. Перед Алексом сидел мощный арабский еврей, которых тут называли почему-то "марокканцами", а не просто "арабом", как Алекса "русским". Этот красивый парень занял своей раскованной персоной сразу шесть мест. Для недоверчивых придется пояснить, как у нас это делается. Левую волосатую руку верзила небрежно бросил за спинки своего сидения, чтобы Алекс мог читать свою газету, только видя на ней чужие шевелящиеся пальцы. Правая рука покоилась за спинками сидения впереди него, чтобы сидящие там могли любоваться этой рукой около своей щеки. Сам он раскинулся боком на двух сидениях, положив ногу на колено так, чтобы подошва была почти на уровне его радостной физиономии, и счастливо таращился на проходящих пассажиров. Изредка он убирал со спинок обе руки, поднимал их над головой Алекса и страстно, с хрустом, потягивался громко и счастливо выдыхая воздух. Потом снова устало кидал одну свою кисть на чужую газету, а вторую между двумя женскими головами. Так по-хамски, подумал Беккер, мог вести себя в Союзе только пьяный, намеренно нарывающийся на скандал. Но тут скандалить было некому. Многие вели себя ничуть не лучше. Простуженный старик через проход без конца громко с завываниями откашливался и отхаркивал-ся, жалобно заканчивая свое выступление душераздирающим "о-ох!!", чтобы тут начать новую вариацию. Резкая молодая особа хрипло орала в мобильник на улице, с тем же вошла в салон, расплачивалась с водителем и обсуждала какую-то покупку все время поездки. Со всех сторон слышалось "кесеф" - деньги, доллары, шекели. Вот такая бесконечная вездесущая словесная трескотня преследовала его повсюду. В тишине собственной квартиры даже журчание своей струи в блюдечке унитаза казалось ему болтовней на иврите. Впрочем, в его квартире никогда не было тишины в общепринятом смысле слова - гул моторов и вопли сигнализации автомобилей и магазинов с соседней улицы, рев уборочных машин в предутренние часы и восторженные вопли бесчисленных собеседников с ближайших балконов и из окон заполночь ни на минуту не оставляли Алекса вне общества, словно тщательно продуманная индивидуальная пытка Израилем... Кто мне внушает этот бесконечный кошмарный сон? - ежился он. - Для чего? Кому нужно, чтобы я непрерывно все это ощущал и ненавидел? Почему решительно никто ничего не замечает? Вон сидит явный оле-интеллигент, читает себе книжку и никуда не оглядывается. Его нисколько не раздражает зажигательная, пошлая и визгливая, на вкус Алекса, песенка из приемника водителя, которой с трогательным детским единодушием подпевает весь автобус.