И только тогда вышел волк.
Помню, как Боря на вертолёте немыслимые кренделя над лесом выписывал. Маша под брюхом машины вниз головой висела, ногами за крепление уцепившись, и одну за другой пули клала точно в цель. Да толку с тех пуль… Эту тварь и живую пули не брали. А теперь, в статусе осциллирующей материальности, её бы и та самая, ленинская не взяла.
Но задачу свою эти двое выполняли. Отвлекали внимание.
Кружил над волком вертолёт. Свистели пули — и уходили сквозь полупризрачную тварь в землю распаханную. У меня горло драло так, что искры из глаз сыпались, давился я заклятиями и незамкнутые сплёвывал. Володька между мной и шефом висел — сам как недельный мертвяк. А шеф вроде бы и плёл магию какую-то, да всё доплести не мог… И сил у нас уже ни у кого не было.
Где всё это время клирик мой прятался, я и не знаю. Не следил. Помню, что солнце к ночи клонилось. Свет от него лился алый, и тёмной синевой набухал восток; а от Серёги отражался свет розово-золотой, яркий, победный…
И как сейчас помню: стоит Серёга, бледный смертельно, залитый светом этим безумным, полузакатным, полурассветным, и надсаживается:
— Иван Петрович! Иван Знаменский! Товарищ майор!
А дальше я мало помню.
Вбило нас в землю, ослепило и оглушило. Точно бомбу атомную рванули в десяти шагах. Я аж прочувствовал, как землёй становлюсь, а каково шефу пришлось, боюсь и думать. Угадывалась человеческая фигура в световом шторме; но, может, я её вообразил с перепугу, а может, это просто Серёга был — не майор Знаменский… Штормовой волной отбросило наш вертолёт на дальние сосны. Моторы замолкли. Позже оказалось — все целы, даже винт не погнулся, только у Маши в оптике линза треснула…
Серёга рассказал потом, что видел атомного ангела. Только тот далеко стоял. Нас с шефом от него как раз поваленный дуб отгораживал и валун в кустарнике. Сражаться майору не пришлось. Едва он возник, от демона и плевка не осталось. И был Серёга почти уверен, что товарищ майор козырнул нам перед тем, как уйти. А что он просил Ирише привет передать — Серёга честно сознался, что, может, сам придумал нечаянно.
Но до этого разговора ещё добрых пара суток оставалась. А тогда мы лежали трупами и продышаться пытались. Воздух стал как в Сахаре. Болота вокруг до дна высохли. Но всё-таки дело было в лесу, у реки. Дунул ветер, принёс прохладу…
Серёга постоял-постоял и на четвереньки рухнул. Будто ветром его сшибло. Так, на четвереньках, к нам пополз и всё твердит:
— Коля, Коля, вы как? Вы живы? Как же я так подвёл вас, не сориентировался я! Я бы раньше… я испугался очень, никогда такого не видел… Коля?
И тут шеф рассмеялся.
Это с нами часто бывает. Как закончим тяжкое дело, валимся где придётся и ржать начинаем по нервяку. Всё вокруг смешно становится, палец покажи — и то смешно. Гляжу я на клирика своего, недотёпистого, и перхаю — горло-то болит.
Смех у шефа и в обычное время жутковатый. А тогда его ещё неласково приложило, помотало по камням и гортань обожгло, как и мне. Не то хрип выходит у нас, не то карканье.
— Эй, клирик! — хрипит шеф, — как тебя там?
Клирик только пыхтит и всё пытается у меня пульс найти. Я сел уже, сижу, горло себе заживляю, а он пульс ищет, клоун несчастный.
— Серёга он! — отвечаю вместо него.
— С боевым крещением тебя, Серёга!
Клирик от неожиданности заикаться начал.
— П-простите?
— Ну, — говорит шеф, — что? Ты что сейчас сделал?
— Я?
— Не я же. Ты мертвеца вызвал. Стало быть, ты теперь некромаг. Друг и брат нашему Николаю!
Лежит шеф и ржёт, аж кашлем заходится. И мы все ржём. Даже ротвейлер Васька, которого по-прежнему дохлятиной и песком рвёт, и тот ржёт между приступами блёва.
— Что? — только и лепечет мой клирик. — Что?
Да он никак за чистую монету принял!
Шутит шеф. Ну какой из Серёги некромаг?! И не поднимал он мертвецов, клирик мой: он ангела призвал! Понимать же надо. Светлей дела и не бывает. Может, по просьбе Серёгиной поторопился небесный командующий, прежде срока даровал погоны благородной душе; а может, сам Иван Петрович из отпуска прежде срока вернулся. Неважно это. Все мы поняли, что последний привет нам товарищ майор передавал уже в ангельском чине… Эх, Серёга, Серёга…
Беру его, дурака, и обнимаю со всех сил, сколько тех сил осталось. Не сориентировался он! Эх, ты, Светлая твоя башка! И даже аура Серёгина, которая обычно душит и давит, сейчас накрывает меня, будто одеяло. Многотонное этакое одеяльце…
«Ну! — думаю, — будет что бабушке рассказать!»
И глаза закрываю.
