...Где отчий дом - [47]
Вышла я во двор. День жаркий, неподвижный. Ветерок изредка прибежит с горы, пошуршит листьями, покачает верхушки и затихнет. Цикады растрещались, хоть уши затыкай. Я долго не могла привыкнуть к их треску, на нервы действовал. И не спрячешься никуда. Как день жаркий, так они свою музыку заладят, и чем жарче печет, тем громче нажаривают: чри-чри-чри-чри. Сами маленькие, с прозрачными крылышками, вроде стрекозы пузатой, а орут противно...
Доченьки ее хороши, золовки мои! Когда Доментий нас с Петькой привез, они мигом примчались. Что-то я теперь не часто их вижу. Больную, старую мать кормить-подмывать Полинка годится... А вот заберу детей, да и махну на месяц к Верке! Мне тоже отдых по советскому закону полагается. Утром затемно вставай, корову подои, в стадо выгони, свиней покорми, курам-индюшкам зерна накидай, завтрак собери, мужа на работу отправь, детей подними. Потом к свекрови ступай... Ничего! Полинки на все хватит. Полинка, если надо, и на станцию спустится за продуктами, и в район съездит за мясом. А в жаркий день свой выводок заберет на речку, детей искупает и сама искупается и на солнышке обсохнет в купальнике с выгоревшими ромашками, лифчик расстегнет и бретельки сбросит, чтобы белых полосок на спине не осталось, и увидит, как бабы тревожно косятся на нее и отворачиваются. То-то!.. Говорят, до меня здесь вообще в купальниках не купались, так, в платьях или в комбинациях — скромницы! Знаю я этих скромниц. Однажды по грибы пошла с ребятами, они меня в дебри затащили, в чащу, куда взрослому не залезть, а там в зарослях терновника... Я скорей-скорей детей увела, даже не успела толком разглядеть, кто там был, но Петька мой разглядел и говорит: «Я их всю дорогу в таких местах вижу». Я не сообразила, что сказать, говорю: «Видать, грибы очень любят, сынок. Не могут без грибов...» Ну, у нее еще муж никудышный, можно понять, а он-го чего?..
У Доментия с ночи дежурство, потом, наверное, опять на мельницу пойдет, раньше пяти не вернется. Ужинать соберу, что от обеда оста лось, да творога детям дам. В такую жару молоко быстро сквашивается.
Хотела к Антиопе за медом спуститься, ее мед на нашенский вкусом похож, да жарко очень, обожду до вечера.
Села фасоль лущить, про свекровь вспомнила, решила отнести ей две охапки, пусть займется, коли охота. Заглянула. Лежит лицом к стене, глаза закрыты. Меня услышала, брови дрогнули.
— Что, дочка?
— Ничего...
Я постояла, постояла, потом наклонилась и поцеловала ее. Ни разу она меня еще дочкой не называла, даже сердце сжалось. Она руку мою нашла, стиснула больно, говорит:
— Меня целовать не надо. Сына моего не обижай.
— А кто его обижает! — вскинулась я.
— Не кипятись. Меня скоро не станет, а вам жить.
— Ладно, мама, хватит!
— Я тебя не виню. Ты в своем законе выросла, так и жизнь понимаешь. А у нас свой закон и обычай. Лучше бы их не смешивать.
— Говорили про это. Зачем опять?
— Не знаю, с кем ты говорила. Меня перед смертью господь надоумил, хочу попросить: сына моего береги. У него сердце беззащитное.
— Да будет! Святого из него сделала. Он другой раз как гаркнет, дети в трусы писают со страху.
Засмеялась грустно, недоверчиво.
— Силы у него много. Но доброты еще больше. Трудно с таким сердцем среди людей.
— Ничего. Не съем я вашего Доментия...— сказала я и добавила:— Я его больше тебя люблю.
— Уступай, раз так,— выдохнула она, и в глазах искорка блеснула,— то ли улыбка, то ли слеза.— Уступай. Он мужчина... Еще вот что скажу, Поля: я не сплю по ночам, все о вас думаю. Чудные вы какие- то... На рассвете мимо двора верхние мужики идут, сапогами гремят, а наша собака их облаять не смеет. Разбежится к ограде, а они ее палкой или камнем. Разве это дело?
— Я-то что могу? Заместо собаки на соседей лаяться?
— Лаяться тебе незачем. Хозяйство с собаки надо начинать. Люди как почуют, что плетень ослаб, сомнут. Помнишь, какой у нас при Большом Георгии пес был. Зверь лютый. Сама его побаивалась. Зато мимо двора все по струнке ходили, ястребы наш двор облетали. А теперь... Как подумаю, что тут через пару годков будет!.. Одно утешение— не доживу до тех пор.
Я уже пожалела, что сама к свекрови заглянула — будет теперь права качать под видом предсмертных наставлений,— но она вздохнула едва слышно, веки набрякшие сомкнула и затихла. Я скорей назад, на свежий воздух, под треск цикад и птичий пересвист. Надо сказать Доментию, чтоб иногда на балкон ее выносил.
Так и проходит жизнь: крутишься, как белка в колесе, колготишься, не успеешь оглянуться — старость на носу. Треснет дубиной по темени — и лежи, посапывай. Вот Васа, что пониже родника живет... Давно ли я на нее заглядывалась — красавица!.. А теперь шамкает беззубым ртом...
Да что Васа! Верка в письме пишет — старость не за горами... И кто? Верка!.. Когда она в своей нейлоновой кофте и в юбке колоколом рок откалывала, вся танцверанда на нее таращилась... Трубач Гоша раз десять за вечер «белый танец» объявлял. Пока трезвый, ничего, оторвет трубу от губ и крикнет: «Дама с дамой не танцуют». А как поднесут ему пару «ершей», выламывается, шут: «Баба с бабой не танцуют!» Этот самый Гошка-трубач специально Верку объявлял в микрофон; пощелкает пальцем по микрофону, продует и чужим голосом: «Новинка сезона, моднейший танец с капиталистических подмостков— рок-энд-ролл! Соло — Верка Дрюнькова!» Народ из аллей сбегается, теснотища, шарканье, смех. Гроздья черемухи над головой. Комары. И запах. О-ох!.. Какой-то особый удушливый запах — смятой травы, политых дорожек, молодой бездомной любви... Как будто вчера!.. А поди ж ты, ее Ирка в институте культуры учится, какие телеграммы пишет, того гляди, Верку бабушкой сделает. Ерунда, что у нее в пятилетке не запланировано. Если парень бедовый попадется, все пятилетки из головы вышибет. У меня тоже плана на Петьку не было. Это чаще сверх плана получается.
«Появление первой синички означало, что в Москве глубокая осень, Алексею Александровичу пора в привычную дорогу. Алексей Александрович отправляется в свою юность, в отчий дом, где честно прожили свой век несколько поколений Кашиных».
В однотомник ленинградского прозаика Юрия Слепухина вошли два романа. В первом из них писатель раскрывает трагическую судьбу прогрессивного художника, живущего в Аргентине. Вынужденный пойти на сделку с собственной совестью и заняться выполнением заказов на потребу боссов от искусства, он понимает, что ступил на гибельный путь, но понимает это слишком поздно.Во втором романе раскрывается широкая панорама жизни молодой американской интеллигенции середины пятидесятых годов.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
…Человеку по-настоящему интересен только человек. И автора куда больше романских соборов, готических колоколен и часовен привлекал многоугольник семейной жизни его гостеприимных французских хозяев.