...Где отчий дом - [45]

— Почему сама посуду моешь?

Вот тоже хозяйка, никак не угомонится! Ноги напрочь отнялись, а все дела ищет: мне помочь или себя занять. Хоть посуду вымыть. В руках никакой чувствительности, хоть коли ее, хоть жги, так она из несчастья пользу для семьи извлекает — моет посуду в крутом кипят­ке, чище некуда! Иной раз засыпает над курящейся миской, видно, тепло действует. Вытащу ее руки, а они такие сырые и распухшие, что, кажется, вот-вот оторвугся от запястий и шмякнутся на пол.

— Пока я тебя подниму да пристрою,— говорю,— сама три раза перемою.

— Не могу, Поля, без дела, извожусь... Семьдесят лет покоя не знала, а тут лежи, как в гробу.

Раньше она частенько выбиралась из постели и. опираясь на стул или табурет, волоча парализованные ноги, тащилась на кухню. Случа­лось, свалится на полпути и лежит, пока кто-нибудь не набредет. Сколько раз дети на нее натыкались и втроем кое-как волокли назад.

— Тебя сегодня не дозовешься. Где была? — спрашивает.

— Нигде не была. Во двор выходила, в тени на скамейке поси­дела.

— С кем?

— Одна.

— Что там одной сидеть, полдеревни мимо ходит. Где дети?

— На речку побежали.

— Одних пускаешь?

— Петя с ними.

— А Доментий еще не приходил?

— Ты же знаешь, он бы к тебе заглянул.

— Да. Он бы заглянул... Переверни меня на бок и ступай, раз за­нята.

Наклонилась я к ней, дыхание придержала и кое-как на другой бок перевалила. Лицо у нее напряженное, жалкое, а тело беспомощ­ное, тяжелое. Выпрямилась я, дух перевела. У нее голос дрогнул.

— Посиди минут пять. Что-то тяжело на душе...

Я присела на стул, вздохнула, руки на коленях сложила.

— Все не приберет меня господь. Ни жить сил нету, ни умереть. Где справедливость?

— Какая уж тут справедливость!

— Ничего! Забывчив господь, нас у него много—просителей. Придет и мой черед, пришлет и за мной архангелов. Ты потерпи ма­лость, не торопи.

— Я не тороплю,— вздохнула я.— Живи сколько хочешь.

— Сколько хочу... Да такой жизни я нисколько не хочу. Обуза сыну. Думаешь, легко мне после всего, что между нами было...— Не смотрит на меня, лежит, как я ее к стене перевернула, и говорит в стенку; глаза' большие, будто остекленевшие, лицо напряженное, се­рое.— Одно хочу сказать: когда умру, сына моего не обижай.

— Ну вот еще, нашла мальчика! — отмахнулась я.

— Не дам тебе покоя, так и знай! Буду являться, изведу. Со свету сживу! Надоумил господь. Предупреждаю.

— Ладно, мать, не стращай. Я уж и так у вас пуганая.

— Три сына у меня... Дочерей не считаю. Доченьки на тебя боль­ную бросили, раз в месяц не приезжают узнать, что с матерью... Ма­ленький Георгий всегда как не наш был, ученый слишком. Не знала, глупый или умный, и сейчас не знаю. Джано — забияка, гордец. То изобьет кого, то обсмеет...— Помолчала, и голос размяк.— Отец, быва­ло, его накажет, загонит в погреб или работать заставит, а Доментий твой рядышком встанет. Я ему: «Ты-то куда, миленький? Ты-то зачем? Брат твой виноват, нашкодил!» А он обнимет брата, отвернется, слез­ки глотает... Иной раз Джано за его проделки не даю сладкого — саха­ру там или пеламуши, а наш тоже не притрагивается, терпит, хоть и любил пеламуши, дрожал, когда видел... Ты, может, думаешь, нароч­но свекровь мужа твоего нахваливает, подластиться хочет?

— Ну уж — подластиться! Ты да подластиться. Скажешь тоже!

— Кто-кто, а ты лучше других должна его знать. Думаешь, легко ему было жену с чужим ребенком в отчий дом привести?

Я привстала.

— Опять ты за свое, мама!

— Погоди! Сядь! Не за свое я. Видишь, твоя взяла. Я как червь, тяпкой перерезанный, а ты в моем доме хозяйка. Твой верх, Полина. Покуда сердце бьется и язык ворочается, дай сказать!

Присела я опять и руку ей на плечо положила, а плечо как камен­ное и дрожит. Жалко мне ее стало.

— Успокойся,— говорю.— Кто старое помянет, тому глаз вон!

— Пусть оба вон, а не забуду!^j—вздрогнула и даже дрожать пере­стала.— Было время, когда утопиться хотела или с тобой что-то сде­лать. Не потому, что ребенок. Ребенок что? Записал на свое имя и вы­растил, доброе дело зачтется.— Она вдруг обернула ко мне серое лицо и, глядя страдающими глазами, простонала:—Всю жизнь в церкви лоб расшибаю, а в непорочное зачатие не уверовала. Пресвятую деву в гре­хе подозреваю. Такое уж у меня сердце черное, проклятое, ревнивое... А ты! Ты... Коли он тебя с ребенком подобрал, значит, любит. А коли любит, каково ему? Или у вас теперь все по-другому? Господи, вразуми меня!..

— Никто, между прочим, ему не навязывался,— сказала я и руку с ее плеча убрала.

— Да знаю я. Знаю... В том-то и беда, что не навязывалась. Сестры на него набежали, слава богу, ты тогда по-нашему не понимала. А я помалкивала. Не потому говорю, что господь нас под одной крышей свел и ты за мной ходишь. Нет. И rie для того господь речь мне оставил, чтоб я лгала перед смертью или божилась всуе... Сама знаешь, была у нас для него девушка. Как белая лилия, скромная, непорочная. И лю­била его, ждала, когда из армии вернется... Я тогда промолчала. Ни слова ему не сказала. И отец молчал. Ну-ка, вспомни!

— Я все помню,— говорю.—Уж что-что, а это на всю жизнь за­помнила.

— Почему? Потому, что тебя так сразу полюбили? Нет. Мы сына любили. И еще скажу: как ни горько мне было, а в глубине души я удивлялась, чуть не гордилась, что он против мира смог... Тихоня-тихоня, а хватило сердца!