...Где отчий дом - [46]

— Ну, ты уж вовсе как подвиг какой расписываешь!—Я встала. Не хотелось мне продолжать этот разговор. Какого черта! Что я, в са­мом деле? У меня тоже самолюбие и гордость есть...

А про сердце свое она верно сказала — ревнивое. Ох, ревнивое! И проклятое. Только от того проклятия она первая страдает. Себя поедом ест и всех вокруг. А с Доментием вообще!.. Мне тетушка Дарико рас­сказывала, как она казнилась, слушая за стеной наши ссоры, места себе не находила, уши затыкала! «Мой,— говорит,— грех. По моей вине он такой кроткий да бессловесный, родила на старости лет от слабых кровей, от усталого тела. Господи, забери меня всю и до капли влей в его жилы. Сыночек, родименький, нельзя среди людей без клыков! Ангел мой, прости меня, ненасытную!..» Глазами дырки в стене про­жигает, но из комнаты ни шагу и голоса не повысит, чтобы Доментия своего ненароком не задеть, не унизить... И ведь не злое сердце, а вот именно что ревнивое. Тяжко с ней, как под гнетом. Все хочется плечи расправить и вздохнуть поглубже...

Не то что с тетушкой Дарико. Кто бы поверил, что родные сестры! Свекровь худая, строгая, постная, а Дарико толстушка, хохотунья, сластена. По доброте души вышла замуж за вдовца с тремя детьми — пожалела, говорит, какие они грязненькие ходили. Я ее мужа помню — внушительный старик в бурке_г с башлыком на голове, по-русски ни слова, только, когда чачу пропустит, хакнет, усы разгладит и подмиг­нет мне: «Уодка!..» После его смерти сыновья тоже мачеху «пожале­ли» — отсудили у нее дом с участком. Пенсия ей не полагалась — ста­рикан был когда-то в чем-то замешан... На старости лет без кола, без двора, а ей хоть бы что! Перебралась к сестре, перевезла на арбе ко­ваный сундучок, швейную машину и ковер ветхий. Каждую зиму тот ковер на снег выносила, снегом посыпала, чистила. В ее комнате всегда пол дресвой вышаркан, ковер скатанный у стены, в углу сундук, а на нем машинка под узорной дорожкой... Дарико, Дарья по-нашему. Сколько дел по дому ворочала, и все шутя, все посмеиваясь. В летнее пекло хлеб втонэ испечь для других наказание, каторга, для нее игра. Разведет огонь, хворосту накидает, потом еще охапку подкинет и еще. «Глянь, Пело, как сердце раскалять надо. Чем жарче, тем слаще!»— и хохочет. Она вообще огонь любила. До самых последних дней тащи­лась к камину и молодела, оживала у огня... Поначалу я к ней присмат­ривалась: уж не дурочка ли? Чего в ее возрасте особенно заливаться? Жизнь в деревне не сахар. С конца октября дожди зарядят, потом снег мокрыми хлопьями повалит. Горы белой мутью затянет — калитки не видать; акация у крыльца то выступит, то исчезнет. Дом большой, холодный. Одна радость — у камина погреешься или малышами в по­стели обложишься, как волчица. А Дарико ничего: мимо двора кто пройдет, расспросит, доброго пути пожелает, в мороз не поленится чачи поднести; или вдруг платок намотает, обуется, пойдет по соседям. Вернется с кучей новостей. «Слушайте, девоньки, новости горячие, с пылу, с жару, за пазухой принесла, чтоб не остыли». Рассупонится, галоши скинет, сядет у камина на низенький стульчик и рассказывает звонким молодым голосом, и смеется, заливается...

Со мной поначалу шутки шутила — словам всяким нехорошим по- грузински учила и то к Доментию пошлет, то к свекру: «Скажи так-то и так-то...» Доментий краснел, посмеивался. «Никогда так не говори». А свекор по-русски наставлял: «Вернись и скажи: Дарико — старая дура». А та заливалась! И крестилась испуганно, «Господи, прости ме­ня, грешную, как бы не к слезам...» А когда я грузинский немножко освоила, она стала про Доментия рассказывать: какой он в детстве был славный да хорошенький, как в школу пошел; учительница говорит: «Дети, когда я вхожу в класс, вы должны встать!» Наш дурачок впо­пыхах на парту и вскочил... А в другой раз еще до школы поехали зачем-то в Кутаиси, кажется, свекор вино повез продавать. Зима снеж­ная, морозная, почти как в твоей Сибири. Идем под гору около храма Баграта, а навстречу дамочка с подростками, хорошо одетая, с черно­буркой на шее, видно, из хорошей семьи. Дети к ней липнут, нудят: «Ма, купи елочную игрушку! Ну, ма-а!» А женщина Доментия увидела; на нем тулупчик овечий, папаха такая же. щеки, как яблоки-турашаули; подхватила его на руки. «Вот вам елочная игрушка! Нигде лучше не сыскать!..» Сколько такого она мне рассказала! Я сидела, фасоль лущила или перемешивала рассыпанную на полу для просушки куку­рузу и вроде все понимала. Так незаметно и по-грузински выучилась... А как выучилась, жизнь сразу стала легче, словно меня кто от глухоты избавил. Люди кругом оказались добрей, чем я в глухоте своей думала. Пока безъязыкая была, все казалось, что вокруг обо мне нехорошее говорят или к ссоре дело клонится. К Доментию приставала, чтоб пере­вел. Наши северяне так шумно не говорят и руками не размахивают, разве что перед дракой. А у них характер горячий. Азартные они — страсть! Конечно, и молчуны попадаются вроде моего Доментия... И свекор, царствие ему небесное, тоже был молчун. Из тех, у кого слово — серебро, а молчание — золото. Большой Георгий — так его вся деревня величала. Как он преставился, захромала семья, крен дала. Видно, слишком к его твердой руке привыкли. Я его побаивалась, Боль­шого Георгия, и жалела, не знаю за что... После его смерти тетушка Дарико вдруг в церковь зачастила и дома стала молиться. Икону где-то раздобыла, лампадку; снедь на стол выставляла и ладаном окуривала. А потом с особым рвением по хозяйству хлопотала, сестре угождала, бегает, бегает, пока с ног не свалится. Тут и болезнь слабинку в ней нашла, за месяц свела в могилу. Перед смертью призвала меня, призна­лась: оказывается, всю-то жизнь, бедняжка, зятя своего — Большого Георгия — любила. «Ты одна меня простишь, Поля. Ему не посмела открыться. А в могилу любовь унести страшно. Все равно как младенца живьем замуровать. Пусть на земле остается». А через год после нее и свекровь слегла. Уже больше года лежит и долго еще протянет; душа из нее будет рваться, а она зубы стиснет — не выпустит и назад затол­кает. Такая старуха! Мужу своему под стать...