...Где отчий дом - [40]
— Оглянитесь назад,— киваю на заднее сиденье.
Она оглядывается и видит ягненка.
— Боже мой! Какая прелесть! — протиснувшись между сиденьями, пересаживается назад и берет ягненка на колени. Утомленный дорогой, тот не сопротивляется, только разок коротко и нежно блеет.— Ух ты, мой маленький! Ух ты, мой беленький. Куда это тебя везут?
— Нюх, как у собаки,— замечаю я.
— А я ищейка,— отзывается попутчица.— Со мной можно ходить на охоту.
Я оглядываюсь на нее и, задержав взгляд на округлых коленках, киваю. Она не реагирует на осмотр.
— Где вы добыли этого красавчика? — приподнимает ягненка и прижимает к груди.
— Почему бы вам не завести ребенка? — говорю я.
— Ого! — удивленно и немножко обиженно растягивает она.— Вы страшный человек... И все-таки вы не ответили на мой вопрос.
— Ягненка нам подарили пастухи,— говорю я.— Мы ездили в горы к пастухам. С нами была женщина. На прощание пастухи сделали ей подарок.
— А вы его отняли? Это на вас похоже.
Я засмеялся.
— Какой хорошенький! И какой теплый! Я никогда не держала ягнят на руках. Если б я поехала с вами в горы, мне тоже подарили бы ягненка?
Пожимаю плечами.
— Жаль, что не я ездила с вами,— вздыхает она.
Я смотрю на нее через зеркальце. Да, с этой, пожалуй, все было бы иначе. Проще...
— Что вы намерены с ним делать? — спрашивает попутчица.
— Я его зарежу и съем,— говорю я.
От неожиданности она осеклась. Потом сказала:
— Боже, какой троглодит! И вам его не жалко?
Я опять пожимаю плечами и, направив зеркальце, разглядываю свою попутчицу. Смазливая мордочка, курносый нос, нежно наметившийся второй подбородок. Ей нет и тридцати. Склонность к полноте и молодая свежесть делают ее очень привлекательной.
Мы едем мимо многолюдных пляжей. Останавливаемся у родника. Покупаем инжир у бойких загорелых мальчишек и опять трогаемся в путь. Моя попутчица кормит меня инжиром, неумело сдирая с него тонкую кожуру.
Я оглядываюсь, вернее, скашиваю глаза в ее сторону и опять вижу круглые коленки на коленях лежит ягненок, в его шерстке дремлет маленькая ладонь с накрашенными ногтями. Судя по загару, моя попутчица недавно приехала в наши края.
— Пусть этот человек не отвлекается от дороги,— подделываясь под мой акцент, говорит она.— Иначе мы рискуем не доехать.
— С вами я готов рискнуть.
— Что вы хотите этим сказать? — в ее бойкий говорок вкралась тревога замаскированная показной строгостью. Сколько оттенков в голосе! Моя попутчица насторожилась, она робеет и борется с сомнениями я ей нравлюсь она выжидает, что дальше, и собирается с духом и подо всем этим на последней глубине вечная женская готовность уступить. Чтобы почувствовать это, не надо заглядывать ей в глаза, не надо даже оборачиваться... Едва заметная перемена интонации меняет все. Мы умолкаем, слушая, как между нами в тесноте автомобиля растет удушливое влечение. Чтобы опять заговорить, приходится прокашляться.
— Ну так как?
— О чем вы?
— Как будем расплачиваться?—Слова не имеют значения, важно, что за ними, на последней темной глубине.
— Бросьте, пожалуйста! Вам это не к лицу...
— Как-то я подвез пьяного и отказался взять у него деньги.
— Ну...
— Видели бы вы, как он пылко целовал меня за это!
— Я вам не завидую.
— С вас я тоже не возьму ни копейки.
— Нет уж, лучше я расплачусь деньгами.
Некоторое время молчим. Я поглядываю по сторонам. Море далеко, по обе стороны дороги поросшие чаем зеленые кручи, навстречу катит пестрая вереница машин.
Попутчица опять заводит, но несколько другим тоном:
— Я серьезно, уступите мне этого барашка.
— Как это — уступите?
— Я слышала про замечательный кавказский обычай: дарить гостю все, что тому понравится. А нет, продайте. Я заплачу. Сколько такой стоит?
Я качаю головой.
— В Новом Афоне отдыхают мои подруги, целая компания из нашей лаборатории. Они седьмой год там отдыхают, и все время у одних и тех же хозяев. Вот я и подумала: подкачу на машине, посигналю и выйду с ягненком на руках. Шик? А в .благодарность, так и быть, поцелую вас слаще того пьяницы...
Так... Так. Именно так. Все правильно.
Останавливаю машину. Попутчица продолжает лопотать что-то. Наклоняюсь через ее коленки и открываю дверцу. Она умолкает, озадаченно смотрит в окно. Потом оглядывается на меня.
— Что случилось?
— Выходи! — говорю я.
— В чем дело? — настороженность сменяется испугом.
— Забирай сумку и валяй.
— То есть как? Почему?
Киваю на павильон в виде раскоряченного осьминога.
— Доедешь на автобусе.
— Но что все-таки случилось? Так нельзя!
Я молчу и не смотрю на нее.
Выбирается, тащит сумку, негодует:
— Ненормальный какой-то! Псих... Шизофреник,— и с силой захлопывает дверцу.
...Я лежал на вершине нашей горы. Последние экзамены были сданы. Удивительный покой снизошел на меня перед новой жизнью. Я лежал на вершине, раскинув руки, и смотрел в небо.
Сзади висело солнце. Я не видел, а угадывал его по нестерпимому блеску. Ни одна былинка не мешала мне смотреть на небо. Лежал, погруженный в сплошную голубизну, казалось, небо начинается у моих щек. Прямо-таки льнет к вискам и щекам. Вдруг неподалеку из травы выпорхнул жаворонок и взмыл, заливаясь и молотя воздух короткими крыльями. Он уходил ввысь отвесно, рывками, как будто его подтягивали на нитке. Взлетал и замирал, взлетал и замирал. И каждый раз, когда он замирал на новой высоте, у меня падало сердце... А потом что-то у меня внутри, наверное, то, что называли душой, потянулось за жаворонком — выше, выше! И вырвалось из груди, и ушло вместе с жаворонком, ликуя и обмирая на новой высоте. А жаворонок стал дрожащей точкой в голубизне и вот совсем исчез, точно просверлил или проткнул небо и через дырку вырвался туда, где все сияло и сверкало, как солнце у меня над головой. И я вырвался за ним. И в ту самую минуту, когда нестерпимое сияние, распирая грудь и голову, заполнило меня всего, прямо из небес на меня глянула черная коровья голова с веревкой на обломанных рогах. Корова жевала и смотрела тупо. Потом дунула, раздув ноздри, и неуклюже отпрянула — испугалась, но скоро успокоилась и стала щипать траву. Между ее ног терлось розовое вымя, поросшее белыми волосками. К крупу присох навоз...
«Появление первой синички означало, что в Москве глубокая осень, Алексею Александровичу пора в привычную дорогу. Алексей Александрович отправляется в свою юность, в отчий дом, где честно прожили свой век несколько поколений Кашиных».
В однотомник ленинградского прозаика Юрия Слепухина вошли два романа. В первом из них писатель раскрывает трагическую судьбу прогрессивного художника, живущего в Аргентине. Вынужденный пойти на сделку с собственной совестью и заняться выполнением заказов на потребу боссов от искусства, он понимает, что ступил на гибельный путь, но понимает это слишком поздно.Во втором романе раскрывается широкая панорама жизни молодой американской интеллигенции середины пятидесятых годов.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
…Человеку по-настоящему интересен только человек. И автора куда больше романских соборов, готических колоколен и часовен привлекал многоугольник семейной жизни его гостеприимных французских хозяев.