Гавел - [195]

В ноябре 1997 года Гавел опять попал в больницу с воспалением легких. Все опасались за его жизнь, и Даша снова была рядом с ним. С политической точки зрения он не мог выбрать более неподходящего времени для болезни. Президентские выборы должны были состояться через два месяца. А страна, что было хуже всего, чем дальше, тем больше погружалась в политический кризис, вызванный гигантским торговым дефицитом, сбоями в банковской системе, сообщениями о тайных фондах политических партий в зарубежных банках и утратой доверия граждан политикам вообще и тогдашнему правительству – в частности. Кризис назревал весь год. Гавел проводил конфиденциальные переговоры с председателями коалиционных партий и парламентских клубов, для того чтобы составить представление о сплоченности коалиции и возможных альтернативах политического устройства[992]. Кульминацией же кризиса стал распад правящей коалиции в конце ноября на фоне появившейся информации о тайных счетах партии премьера за границей. Политическая карьера Вацлава Клауса и других политиков, которые контролировали страну в предыдущие пять лет, казалось, рухнула. Вполне возможно, что Гавел одобрял такое развитие событий, даже не очень это скрывая. Иное дело – утверждать, будто он принимал активное участие в заговоре с целью свержения Клауса. Этот миф стал «символом веры» для некоторых сторонников Клауса, но сам Клаус его не разделяет, хотя в то время и винил Гавела в том, что президент способствовал созданию общей атмосферы напряженности[993]. Даже беглый взгляд на календарь Гавела в 1997 году показывает, что между болезнью, женитьбой, запоздалым медовым месяцем и официальными визитами у него оставалось не особо много времени, чтобы заниматься внутриполитическими проблемами, а тем более участвовать в чем-то столь времязатратном, как политические интриги. Самое большее, в чем его можно обвинить, это то, что он, зная о готовящемся бунте коалиции против премьера, не сделал ничего для его предотвращения, но это явно не тот проступок, который дает повод обратиться с жалобой в Конституционный суд. Одно можно утверждать наверняка: сам Гавел никаких счетов за границей не открывал.

Декабрьское выступление президента в парламенте вошло в историю как речь «плохого настроения», хотя это выражение, введенное в оборот экономистом Павлом Кисилкой, заместителем управляющего Чешским государственным банком, Гавел употреблял уже несколькими месяцами ранее. Речь эта оказалась действительно памятной, как Гавел того и хотел, пускай ему и не удалось изменить ход событий так, как он надеялся. В любом случае это была определенно смелая речь. Известно не так много примеров, когда претендент на политическую должность посвящает сорок минут критике своих потенциальных избирателей. Через десять дней после падения правительства и обрушения политической иерархии Гавел представил мрачную картину страны и ее политической системы:

У многих людей <…> нынешняя политическая обстановка в нашей стране вызывает беспокойство, разочарование либо даже отвращение; многие думают, что, демократия-не демократия, а у власти опять стоят недостойные доверия политики, которых больше заботит собственная выгода, чем общественный интерес; многие убеждены, что у честных предпринимателей дела плохи, тогда как мошенникам-нуворишам дан зеленый свет; распространено мнение, что в этой стране имеет смысл врать и красть, что многие политики и государственные служащие коррумпированы, а политическими партиями – хотя все они красиво говорят о своих честных намерениях – тайно манипулируют сомнительные финансовые группировки; многие удивляются, почему через восемь лет с начала строительства рыночной экономики она у нас на таком низком уровне, что правительству приходится принимать на скорую руку различные пакеты мер жесткой экономии, почему мы задыхаемся от смога, если столько денег якобы выделяется на экологические цели, почему растут цены на все, включая аренду и энергию, при том что пенсии и другие социальные выплаты не повышаются соразмерно этому, почему мы боимся ходить по ночам по центру наших городов, почему не строятся почти никакие здания, кроме банков, гостиниц и вилл для богатых, и т. д., и т. д., и т. д.[994]

За этими риторическими вопросами, которые можно было бы с тем же успехом отнести к положению дел спустя шестнадцать лет, что и к ситуации в 1997 году, последовал диагноз. Гавел справедливо приписал часть вины «посткоммунистическому маразму», неизбежным последствиям быстрых перемен, неопытности и отсутствию правил и институтов – явлениям, общим для всех посткоммунистических стран. Во второй части диагноза, однако, чувствовался уже настоящий Гавел:

Мне кажется, что нашей главной ошибкой была гордыня… Мы вели себя как лучшие ученики, отличники, избалованные дети, которые вправе ставить себя выше других и всех поучать. Эта гордыня странным образом комбинировалась с какой-то мещанской провинциальностью, чуть ли не местничеством… Многие из нас смеялись над теми, кто говорил о глобальной ответственности, долю которой в современном цивилизационно взаимосвязанном мире несет каждый, твердя, что нам, как маленькой стране, следует заниматься лишь нашими маленькими чешскими проблемами… Мы были страной, восхищенной своими макроэкономическими показателями, которую не интересовало, что эти показатели рано или поздно покажут также и то, что находится за пределами макроэкономической или технократической концепции мира: а именно – что есть вещи, значение или вес которых хотя и не просчитает никакой бухгалтер, но которые образуют единственно мыслимую среду для любого экономического развития: правила игры, правовое государство, моральный кодекс, на котором зиждется всякая система правил и без которого ни одна такая система не может работать, климат сосуществования в обществе