Гавел - [162]

Капитал тем самым был сосредоточен исключительно в руках коммунистической номенклатуры и предпринимателей черного рынка – от мелких фарцовщиков до профессионалов, которые поставляли в остальном недоступные товары и услуги. В реальности эти группы составляли единый механизм, так как номенклатура посредством черного рынка превращала свою власть и благосклонность в деньги, а предприниматели на черном рынке зависели от милости или немилости номенклатуры.

Ввиду этого было наперед ясно, что от торгов выиграют только представители обеих вышеназванных групп. Единственной мыслимой альтернативой было бы преобразование собственности на приватизированные предприятия, полное или частичное, в доли их работников. К сожалению, этот метод зарекомендовал себя в полной мере лишь позднее, например, при реструктуризации таких гигантов, как United Airlines, а пока напоминал скорее «особый путь» к социализму, на который – без особого успеха – вступила бывшая Югославия.

Гавел, неизменно чуткий к любым признакам какой бы то ни было дискриминации и неравенства, поддерживал этот второй путь, поэтому он созвал совещание специалистов по экономике, чтобы убедить их в необходимости принимать во внимание интересы работников. Не владея языком экономистов, он опирался в своей аргументации на такие примеры, как неуверенность в завтрашнем дне, которая возникнет в случае торгов у директора его любимого ресторана «На Рыбарне» пани Берановой. Однако настоять на своем он не смог. В ходе торгов около 23 000 малых предприятий досталось преимущественно бывшим коммунистическим деятелям и предпринимателям с черного рынка. Фактический же результат для обеих этих родственных групп был еще лучше. С молчаливого согласия организаторов торгов они создавали картели, чтобы сбить цену, и многие предприятия, до того очищенные от долгов, были приобретены по правилам так называемого голландского аукциона за бесценок. А пани Беранова вскоре лишилась работы.

Помимо этого существовало необъятное множество частной собственности, которую коммунисты национализировали или конфисковали и частично привели в негодность. Это были личные владения, дома, земельные участки, леса, заводы и предприятия. Некоторые объекты первоначально находились в собственности организаций или объединений; среди них самым крупным собственником была католическая церковь. Иные объекты нацисты отобрали у евреев, а их владельцев ликвидировали. Послевоенные власти возвращением имущества наследникам жертв не занимались. В большинстве случаев первоначальных владельцев уже давно не было в живых, наследники эмигрировали или пропали без вести, а имущество пришло в упадок или изменилось до неузнаваемости.

Гавелу и правительству пришлось иметь дело с огромной малопривлекательной грудой обид и несправедливостей. В их решимости исправить хотя бы некоторые из них никто не сомневался, но с чего начать? Не все прошлые обиды и конфликты можно было приписать коммунистам. Некоторые из них восходили к временам Австро-Венгрии или к периоду образования независимой Чехословакии, когда в первую очередь были национализированы дворянские поместья и угодья крупных землевладельцев. Корни иных обид тянулись в XVII век – тогда после битвы на Белой Горе крупные поместья дворян-протестантов конфисковали победители-католики. И наконец, на повестке дня стояла и щекотливая проблема трех миллионов немцев, депортированных из страны после окончания Второй мировой войны.

Кое-кто думал, что лучше бы этих проблем вообще не касаться. Часть этих доводов звучала разумно. И облик, и стоимость имущества со временем изменились. Что-то было безнадежно утрачено или обесценено, что-то обременено долгами. А государство было не настолько богато, чтобы выплатить полную стоимость имущества на момент его конфискации, не говоря уже о процентах. Установление какой-либо временно́й или другой границы было бы неизбежно произвольным и порождало новую несправедливость. Некоторые аргументы имели под собой практические основания. В ряде случаев, прежде всего там, где речь шла о жилых домах и земельных участках, данный объект уже находился в частной собственности других людей. Не могло же государство исправить прежнюю несправедливость, совершив новую! Кроме того, у граждан страны сохранялась атавистическая нелюбовь к крупным собственникам как таковым, подкрепляемая четырьмя десятилетиями коммунистического воспитания, неприязнью к церкви, в особенности католической, и нескрываемой антипатией к эмигрантам, которые «бросили родину, чтобы хорошо жить на Западе, тогда как мы, оставшиеся, страдали от коммунистов».

Если Клаус интересовался главным образом приватизацией, а в вопросе необходимости и объема реституций занимал «сдержанную позицию»[863], то Гавел не придавал столь идеологического значения формам собственности, зато в тем большей степени настаивал на реституции, считая ее делом исторической справедливости. Поскольку тот и другой разделяли принцип неприкосновенности частной собственности, они сошлись также в том, что на государстве лежит обязанность компенсировать обиды, причем оба понимали, что далеко не весь причиненный ущерб можно будет возместить полностью или хотя бы частично. Протесты левых, особенно коммунистов, строились на спекуляции вокруг того факта, что Гавел благодаря реституции сможет вернуть себе «Люцерну», Баррандовские террасы и другое имущество; еще больше досталось бы Карелу Шварценбергу, который тем временем стал руководителем президентской канцелярии (канцлером). Возможно, во избежание малейших подозрений в конфликте интересов сам Гавел не принимал активного участия в законотворчестве, касающемся реституций, разве только предостерегал от новых несправедливостей. И все равно с этого момента левые карикатурно изображали его ревнителем интересов богатых, и в первую очередь своих собственных.