. С этим все были согласны, однако многие могли усомниться в его приоритетах, когда он назвал вторую цель: «Следить за тем, чтобы перед этими урнами мы предстали действительно как два полноправных народа, которые уважают интересы, национальную самобытность, религиозные традиции и святыни друг друга»
[868]. Это были пророческие, хотя и не в полной мере, слова. Стало очевидно, что Гавел давно уже размышляет над тем, чт
о именно с Чехословакией не в порядке, причем касалось это не только правящей идеологии. Так было и в случае с немецким вопросом, когда он сумел под вроде бы прочным слоем чехословацкой географии, демографии и федерального устройства заметить опасные тектонические разломы. Как человек, интересовавшийся историей, Гавел знал, что совместное существование чехов и словаков в едином государстве после Первой мировой войны хотя и могло казаться естественным, однако же не было ни само собой разумеющимся, ни беспроблемным. Новое чехословацкое государство придумали во время войны мечтавший о нем Масарик и чешские и словацкие эмигранты в Париже, Лондоне и Нью-Йорке, они же согласовали его с руководителями чешских и словацких диаспор в Кливленде и Питтсбурге, заявили о его создании в Вашингтоне и добились для него международного признания на Версальской мирной конференции. Затем последовал жесткий спор об обещаниях и гарантиях, полученных в ходе переговоров меньшим народом от большего, – в виде автономии, самоуправления и пропорционального представительства на чехословацком уровне. Обе стороны вложили в свой брак много доброй воли, но – не взаимопонимания; вдобавок чешской стороне не всегда доставало такта. Хотя чешские учителя, чиновники и директора приходили руководить словацкими школами, учреждениями и банками скорее в силу необходимости, чем из-за некоего колониального высокомерия, местное население воспринимало их как чужаков, а иногда и как хозяев, не слишком отличавшихся от прежних владетелей – венгров. Когда после Мюнхенского сговора Чехословакия под напором нацистов рухнула, словаки не увидели причины хранить верность общему государству, стали самостоятельными и, к несчастью, соединили свою судьбу с судьбой гитлеровской Германии. Когда же после поражения нацизма Чехословакия опять стала единой, ощущение допущенных несправедливостей никуда не делось, просто его, как и многое другое, подмяла под себя жестокая машина тоталитаризма, едва ли не первой целью которой стал «словацкий буржуазный национализм». Краткая оттепель периода Пражской весны позволила открыть дискуссию о национальном вопросе и о конституционной реформе, сделавшей Чехословакию федеративным государством. Хотя реформы и были одобрены, по-настоящему воспользоваться их плодами не получилось: страну накрыл мрак нормализации, которой руководил Густав Гусак – человек, арестованный некогда собственными товарищами по коммунистической партии как словацкий буржуазный националист. Спустя всего несколько дней после Бархатной революции стало ясно, что хотя Чехословакии и были присущи отдельные черты справедливого и защищающего равноправие федеративного государства, однако же суть справедливости и равноправия здесь понимал мало кто. И Гавел как раз принадлежал к этому меньшинству.
Чуть больше времени понадобилось для того, чтобы уяснить неизбежную разницу в приоритетах на разных берегах реки Моравы. Если до Второй мировой войны Чехия и Моравия, представлявшие собой процветающие регионы с развитой промышленностью, оценивали двадцать лет нормализации как самые провальные за последние два столетия, то словаки рассматривали федерализацию как пускай во многом символический, но все-таки успех. Успешной оказалась и индустриализация, движущей силой которой стала прежде всего оружейная промышленность. Возможно, еще и поэтому гораздо меньше словаков открыто выступили против коммунистического режима. Среди изначальных подписантов «Хартии-77» их было всего шестеро, включая друзей Гавела – изумительного рассказчика Доминика Татарку и Мирослава Кусого. В ноябре 1976 года Зденек Млынарж напрасно добивался от Александра Дубчека подписи под уже готовым документом. До 1989 года к «Хартии» присоединились только 40 словаков, всего же подписантов было около 2000. Другими словами, если для Чехии нормализация стала национальной катастрофой, то словацкое общество, невзирая на все существующие проблемы, по-прежнему относилось к себе как к «обществу на подъеме»[869]. Потребность избавиться после «нежной» революции от всех остатков коммунизма словаки ощущали не так уж остро. Да и налаживание связей с Западом, которое было для чехов само собой разумеющимся, традиционное словацкое общество с его издавна ярче, чем у нас, выраженной приверженностью идеям панславизма тоже воспринимало неоднозначно.
Исторические, экономические и политические диспропорции в напряженной послереволюционной атмосфере неизбежно привели к нескольким кризисам во взаимоотношениях. В большинстве своем они не относились к числу судьбоносных, некоторые были совсем мелкими, а некоторые – так и вовсе комичными. Первый кризис – это, конечно, «война за дефис». Второй разгорелся после того, как Гавел публично поддержал министра иностранных дел Динстбира, заявившего, что Чешская и Словацкая Федеративная Республика, бывшая до той поры четвертым производителем и экспортером оружия в мире, прекратит поставлять вооружение кровавым диктаторам и террористическим группировкам. Сказанное относилось и к пластичной взрывчатке «Семтекс», в огромном количестве продававшейся ливийскому полковнику Каддафи, который затем передавал ее Ирландской республиканской армии или палестинскому «Черному сентябрю». Мотивы Гавела и Динстбира объяснялись в первую очередь соображениями гуманизма и морали, но при этом заявление министра демонстрировало готовность страны проводить разумную внешнюю политику, чтобы как можно быстрее заслужить репутацию ответственного и добросовестного члена международного сообщества. Правда, это решение плохо отразилось на сальдо чехословацкой внешней торговли, но в тот момент, когда холодная война только-только завершилась и обе стороны начали получать мирные дивиденды, нам это казалось не слишком важным.
