Гавел - [151]

Во время пребывания Гавела в России в 1992 году состоялась его незабываемая встреча со своеобразным председателем Верховного Совета Российской Федерации Русланом Хасбулатовым. Этот беззастенчивый популист чеченского происхождения окажется в центре внимания как один из предводителей антиельцинского бунта в октябре 1993-го: дожидаться своего часа ему пришлось на два года дольше, чем Янаеву, но – с тем же результатом. Гавел задал вопрос о «крохотной» сумме в пять миллиардов долларов – столько Советский Союз задолжал Чехословакии за различные промышленные и прочие товары, которые в годы братской дружбы отправлялись на восток[835]. Хасбулатов выслушал Гавела и холодно отклонил его просьбу. Когда же Гавел вежливо заметил, что долги положено платить, пусть даже они и появились при коммунистическом строе, Хасбулатов только сухо рассмеялся. «Послушайте, – сказал он. – Нас, как и вас, оккупировали коммунисты. Хотите денег – обращайтесь к коммунистам». Это выглядело как первоапрельский розыгрыш. В конце концов проблема с долгами решилась через десять лет, при премьере Земане, хотя сказать, что долг был выплачен полностью, было бы преувеличением[836].

После всех этих переговоров у Гавела сложилась ясная картина: на пути приступившей к преобразованиям Чехословакии существует множество препятствий и сложных проблем, создаваемых русскими. Он никогда не поддавался примитивной русофобии, распространившейся по Центральной и Восточной Европе после падения железного занавеса, однако с опаской относился к любому намеку на российскую экспансию, даже если в тот момент она не была направлена в сторону Чехии. Хотя ему вовсе не была близка идеология чеченских повстанцев, жестокость войны, которую вел Путин против всего чеченского народа, укрепила его уверенность в том, что некоторые наихудшие русские инстинкты никуда не делись.

Его отношение к представителям России тоже прошло несколько фаз. Он уважал Горбачева, хотя и не смог завязать с ним те же неформальные отношения, что с другими мировыми лидерами. Ельцин, казавшийся Гавелу гоголевским персонажем, представлял некую загадку и радостно удивлял, однако в целом Гавел доверял демократической и западной направленности его мировоззрения. Путин же, по мнению Гавела, был другим. В то время как немалая часть западного мира восхищалась уверенной манерой держаться, элегантными костюмами и приличным немецким Путина, Гавел акцентировал внимание на том, что выправка, уверенность и знание иностранного языка – это исключительно следствие долголетней службы в органах государственной безопасности. Путин, как кадровый офицер КГБ, представлялся ему одним из тех, кого следует опасаться. Предположить, будто чекист может в корне измениться, оказалось для него непосильно[837]. Для Гавела приход к власти Путина открывал новую эру, пугающую своей непредсказуемостью, сочетающую в себе спорные черты как коммунизма, так и капитализма[838].

Но это была далеко не вся Россия. Те, кто частенько подозревал Гавела и других диссидентов в русофобии, путали страну с ее современным политическим представительством. Для центральноевропейского интеллектуала, подобного Гавелу, было совершенно естественным знать и высоко ценить великую русскую классическую литературу, поэзию, театр – так же, как он знал и ценил искусство Германии, Франции или Великобритании. И хотя его собственное театральное творчество базировалось на принципах абсурдности, он восхищался «Ревизором» Гоголя и тонким умением сочувствовать и сопереживать, присущим Антону Павловичу Чехову.

Такие же восхищение и симпатию испытывал Гавел к своим современникам из рядов демократической оппозиции и правозащитного движения. Помимо Андрея Сахарова и семерых смелых, вышедших в августе 1968 года на Красную площадь, он высоко ценил Анатолия Щаранского[839] и движение отказников, которое добивалось для советских евреев права эмигрировать. Поскольку Гавел хорошо знал условия чехословацких тюрем и особенности пенитенциарной системы, он часто поражался отваге и самоотверженности людей, которые прошли через куда более жестокие, чем выпали на его долю, испытания в советских лагерях и тем не менее не сдались. С Щаранским он встречался, когда приезжал в Израиль, а в 2007 году они вместе организовали конференцию о демократии в Праге и пригласили туда правозащитников и диссидентов из Ирана, Азии, бывшего Советского Союза, с Ближнего Востока, а также… президента Джорджа Буша. Буш, ко всеобщему изумлению, приехал. В конце концов Гавел был одним из его героев, а книгу Щаранского «В защиту демократии» он держал на своем ночном столике.

Гавел любил Россию, но никогда не относился к ней с сентиментальностью, свойственной многим в Европе и не только. Понятие «славянской души» было ему совершенно чуждо. Подобно Томашу Гарригу Масарику, он обладал иммунитетом к идее панславизма, заразившей множество чешских политиков в конце девятнадцатого – начале двадцатого века. Некоторые демократические политики в Словакии, например, коллега Гавела по временам диссидентства Ян Чарногурский, по-прежнему отводили этой идее значительную роль. Гавел же, вслед за одним из основателей чешского политического реализма Карелом Гавличеком, полагал, что термин «славянский» приложим скорее к сфере этнографии, а не к типу души, и что отношения между государствами определяются не только языком, но и обычаями, религией, формой государственного правления и образованием