Гарвардская площадь - [60]

– Вы знаете почему, – ответила она. – Прекрасно знаете почему. – И тут же, сменив тему, добавила: – Я хочу, чтобы вы мне прочитали вот этот абзац – чтобы услышать вашим голосом.

– Моим голосом?

– Читайте.

В абзаце говорилось, как однажды в середине дня мы с Нилуфар долго смотрели друг на друга в кафе «Алжир» и без всяких слов, без предупреждения она вдруг заплакала, а я потянулся и взял ее за руку, а потом – одно цеплялось за другое – я и сам не удержался от слез.

У меня перехватило дыхание. Возбуждение зашкаливало. Я понимал, что продолжать так не могу, но и сдаваться не хотел.

Не даст она мне так вот просто сорваться с крючка.

– Ладно, а теперь прочитайте стихотворение.

– Какое стихотворение? – удивился я: не мог припомнить, чтобы записывал в дневник стихи. Мозг постепенно превращал все вокруг в зияющую пустоту. Думать я мог лишь об одном и с трудом удерживался, чтобы до нее не дотронуться.

– Вот это стихотворение, – она указала на запись двухмесячной давности.

Я понял, о чем речь. Чтобы ей потрафить, не смутив, я начал с выражением декламировать:

Комод.

Проигрыватель.

Телевизор.

Голая гладильная доска.

Торшер слева.

Тумбочка справа.

Маленький ночник прицеплен к спинке кровати.

Ночью спит голышом.

А потом, ощутив, что голос срывается, и поняв, что выглядеть в ее глазах негодяем мне не хочется, я сдался и заявил:

– Мне на этом сейчас не сосредоточиться.

Она выждала секунду и откликнулась:

– Если честно, мне тоже.

И поскольку она была сильно меня моложе, а сам я пока еще не разобрался, уместно ли это, я пододвинулся к ней поближе и спросил, можно ли ее поцеловать.

Сильнее всего в тот полдень и во все последующие полуденные часы меня тревожило, что Калаж заявится без предупреждения, как это бывало раньше. Эллисон выглядела человеком без предрассудков, но, если дюжий Че Гевара в псевдопартизанском камуфляже распахнет дверь и ввалится в мою квартиру, пока мы занимаемся любовью на персидском ковре, она наверняка разнервничается. Их встреча представлялась мне чем-то глубоко неправильным. Она понимала слова «нелегальный иммигрант», понимала слова «бедный» и «совсем бедный». А вот чего она не понимала и, если не считать очень поверхностного знакомства с гарвардским наркомиром, никогда на себе не испытывала – это гнусь. В Калаже все было исковеркано, и сильнее всего я боялся, что, узнав его как моего друга, она придет к выводу, что у нас с ним больше общего, чем ей представляется.

Эллисон любила заходить ко мне после занятий. Мы вместе пили латте, иногда готовили ужин. Иногда читали или занимались в разных углах моей гостиной. Иногда вместе слушали музыку. Случалось, что я сам удивлялся, какой внушительный объем страниц способен одолеть в ее присутствии. В десять вечера – для меня совсем рано, для нее нет – мы ложились в постель. В университете старательно скрывали, что знакомство у нас более чем поверхностное. Это было скорее мое решение, чем ее. Ей скрывать было нечего, я же, со своей стороны, не хотел, чтобы факультетское руководство обсуждало мои дружеские отношения со студенткой, чей диплом, по всей видимости, окажется у меня на столе и за чьим именем крылось больше денег и, соответственно, «пользы», чем за дюжиной рядовых Розочек. Она не навязывалась, однако принесла кое-какую одежду и сложила, причем очень аккуратно, в шкаф. Принесла халат, а поскольку мой выглядел обносками, решила купить мне «мужской» вариант того же халата. Полосатый фланелевый халат немецкого производства стоил, как я выяснил, больше, чем я в месяц платил за квартиру. Я позвонил Калажу и попросил ко мне пока не заходить.

– Почему? – поинтересовался он. – Что ли, la quarante-deux решила к тебе переехать?

– Нет, – ответил я. – Другой человек.

– А мне казалось, что между тобой, Екатериной и la quarante-deux возникла дружба. – Я попросил не напоминать мне о том вечере. – А чего?

– Да того, что две женщины друг дружкой заинтересовались больше, чем мной.

Я хотел рассказать про Эллисон и почему она совсем другая, но единственное слово, которое мне пришло в голову, выговорить было нельзя, потому что его он ненавидел сильнее других: она респектабельная. Все в ней респектабельное.

Дошло до того, что однажды в середине дня ближе к концу осени она пригласила меня на встречу со своими родителями за чаем в «Риц-Карлтоне», и единственное, о чем я мог думать, когда мы поставили ее машину и пошли к гостинице: «Господи, сделай так, чтобы Калаж не проезжал сейчас мимо, не дай ему остановиться и заговорить с нами, не дай ему вообще оказаться поблизости, потому что ведь с него станется выскочить из-под земли, как раз когда я в “Риц-Карлтоне” и пытаюсь выглядеть прилично». Я его стыдился. Стыдился себя за то, что стыжусь его. Стыдился своего снобизма. Стыдился показать другим, что общее в нас имеет корни куда более глубокие, чем эта поверхностная вещь, называемая пустотой в карманах. Стыдился, что не позволяю себе признать, как сильно он мне небезразличен, мне проще думать, что единственным связующим звеном между нами остается наш статус неприкаянных нищебродов, склонных заводить дружбы в низкопробных кафе.