Гарвардская площадь - [58]

В итоге я все-таки организовал встречу Калажа и Леони. Может быть, и не стоило, потому что из обоих вырвалось по демону, о существовании которых они вряд ли подозревали. Когда через несколько дней они встретились уже на людях, все вроде шло очень хорошо. Калаж снова взял Остина под свое крыло и обращался с мальчиком добрее всякого отца. Однако руки они себе развязали, и однажды вечером он явился в кафе «Алжир» с напрочь исцарапанной шеей. А потом закатал рукава, и я увидел, что правое предплечье у него все в синяках.

– Это еще что такое? – осведомился я.

Он ответил одной лишь улыбкой.

– Вы что, теперь колотите друг дружку? – спросил я, пытаясь сохранять небрежный тон. Не стал бы спрашивать, если бы хоть подозревал истину.

Он не ответил. Потом, через несколько секунд, едва ли не невпопад обронил:

– Случается.

– Случается?

– Нам нравится.

– Чего?

– Кому-то нужны наркотики. Другим – алкоголь. А ей нравится меня шлепать.

– А тебе, что ли, нравится, когда она тебя шлепает?

Я не верил собственным ушам.

Он призадумался, как будто этот вопрос просто не приходил ему в голову. Это каким надо быть идиотом, чтобы задавать подобный вопрос берберу?

– Я не против, – произнес он.

– Вы оба больные.

– Точно.

До какой степени саморазрушения он докатился?

Долго оно так продолжаться не могло. Леони порвала с ним однажды вечером прямо в кафе «Алжир». Влетела через заднюю дверь, подошла к нашему столику, выпалила: «Écoute, c’est fini»[34], выдала ему полиэтиленовый мешок, куда были сложены какие-то его вещи, и вышла.

– Все со мной так, – произнес он. – Либо захлопывают дверь перед носом, либо приносят останки. Как будто мне только и нужно, что останки и исподнее.

И он со всей силой своего остервенения метнул мешок в сторону кухни. Из кухни вышел хозяин кафе, подошел к нашему столику и сказал:

– Если так и дальше пойдет, не будете вы сюда больше приходить.

– Что я тебе говорил? – Калаж повернулся ко мне, даже не взглянув на хозяина. – В итоге все захлопывают дверь.

Меня эта сцена страшно расстроила, потому что я не только вспомнил о том, сколько раз давал себе слово захлопнуть перед ним дверь и не иметь с ним больше ничего общего, но и о том, как Гарвард едва не хлопнул дверью в лицо мне самому.

6

Я стал избегать Калажа. Возможно, меня от него отдалили мои преподавательские обязанности – семестр был в самом разгаре. Возможно, я по своим ощущениям принадлежал Гарварду сильнее, чем сам себе давал это понять. На заседании комиссии по выставлению оценок по истории и литературе я сделал одно предложение, связанное с качеством дипломных работ. Кто-то высказал возражение, я обосновал свою точку зрения, провели голосование, мое предложение приняли. Я был одновременно отмечен и отмщен. Хватило этого леса единодушно поднятых рук, и я внезапно ощутил прилив любви к Гарварду, к возможности жить плечом к плечу с сообществом американцев.

Кроме того, в жизнь мою вроде как вступала новая женщина, Эллисон, хотя я пока плохо понимал, к чему все клонится. Мне не хотелось, чтобы Калаж видел нас вместе, как не хотелось показывать ему, каким я стал, как я себя вел и даже говорил, когда был с ней рядом. Он бы наверняка заклеймил меня за выпендреж и позерство – решил бы, что мне приспичило занять почетное место в обществе, как оно в моих глазах приспичило Клоду, – возможно, так оно и было. Комизм ситуации заключался в том, что среди завсегдатаев кафе «Алжир» я так же позерски выпячивал свою средиземноморскую сущность, как и среди белых англосаксов в Лоуэлл-Хаусе.

Тревожила меня и еще одна вещь, которая сделалась только отчетливее в присутствии Эллисон. Я не только не хотел, чтобы Калаж видел меня с ней; не хотел я и чтобы она видела меня с ним. Она была откровенной, открытой, прямолинейной и свободомыслящей во многих неочевидных смыслах, она готова была пробовать многое из того, что не принадлежало к миру, в котором она выросла. При этом в ней не было ни капли снобизма, хотя про нее и можно было такое подумать, хотя бы даже потому, что она вращалась в кругах, где утонченным было все и не было нужды задумываться о цене, пусть даже порой и случалось притворяться, что вы задумались. Она знала, какие вещи ей нравятся и к каким она привыкла, и, как правило, была не в курсе существования их более простых и дешевых аналогов, которые приобретали все остальные. Семейство ее всегда путешествовало первым классом – ей даже в голову не приходило, что можно согласиться и на экономический. Она в жизни не видела задней части салона самолета и не задумывалась, что можно сидеть в тесноте – там, где летают все остальные. При этом она была неизменно тактична. В жизни не заказывала больше двух напитков, чтобы не запьянеть; я же не заказывал больше двух напитков, потому что тогда у меня не осталось бы денег поужинать. Ей и в голову бы не пришло, что, если бы мне пришлось три дня подряд покупать по четыре порции спиртного нам обоим, я бы разорился вчистую. При этом она была на удивление рассудительна, и, один раз услышав об остальном человечестве и его скудном бюджете, она тут же внесла в свой подход необходимые коррективы с той беспроигрышной легкостью, с какой богатый человек одевается попроще, когда едет на окраину навестить бедных родственников. Помимо прочего, она видела людей насквозь и могла с одного взгляда отличить беспечного бездельника вроде меня от закоренелого бродяги вроде Калажа.