Гарвардская площадь - [59]

Ко мне в квартиру на Конкорд-авеню Эллисон явилась сразу после полудня в Йом Кипур. Ненамеренно, понятно, да и меня этим не то чтобы как-то побеспокоила, потому что никакого Кипура я не соблюдал отродясь. Просто и в этом нашло свое отражение то, какая пропасть разделяла наши миры. Когда она позвонила в домофон сразу после полудня, я мигом пригласил ее подняться; разобрал, что голос женский, а чей именно – не признал. Когда она вошла в своем оранжевом платье, я страшно удивился. На мне были шорты, футболка – я только что вернулся с пробежки. Весь вспотел. Выглядел, видимо, страх как неопрятно. Попросил ее присесть, пожалуйста, на диван, почитать какую-нибудь книгу, а я буквально за секундочку приму душ и переоденусь.

Ее это ни капельки не смутило. Видимо, в ее представлениях она вовсе не пришла ко мне домой – она заглянула к тьютору из Лоуэлл-Хауса в его берлогу за пределами кампуса. Отсюда эта раскованная заходи-ко-мне-в-любой-момент-как-надумаешь неофициозность ее визита и легкость, с которой она ко всему приноровилась.

– Вот что: вы умеете варить эспрессо? – спросил я из глубин своего смущения и смятения.

Эспрессо она любила, а вот варить не умела.

– Пять минут, – сказал я. – Сооружу нам два потрясающих латте.

Я пытался сделать так, чтобы ситуация не возбудила меня недолжным образом.

Она, видимо, внимательно оглядела мой книжный шкаф: я еще и воду не успел пустить, а она уже крикнула – ну ничего себе, у меня есть полное первое издание «A la recherche du temps perdu»[35]. А она его читала? – крикнул я в ответ из-за закрытой двери, порешив, что, если ее не смущает необходимость перекрикиваться с едва знакомым человеком, пока он принимает душ, так уж не мне жаловаться.

– Да, – ответила она.

– Полностью?

– Да.

Потом – молчание. Может, она разденется и войдет ко мне в душ? Мысль эта отозвалась внезапной дрожью, которую трудно было укротить, – да часть души и не хотела ее стреноживать. Может, выйти из душа голышом? Или окажется, что она уже устроилась в постели, лежит голая у меня под одеялом, разбросав одежду по полу на пути к спальне – в качестве преамбулы к тому, что меня ждет дальше? Мне страшно было еще что-то сказать или крикнуть – чего доброго, голос выдаст мое возбуждение. Знал я одно: согласно правилам Калажа, если я возбудился до такой степени, то и она тоже.

Когда я вышел из душа в халате, она лежала на животе на полу в гостиной и пролистывала мой дневник.

– Что это вы такое делаете? – осведомился я.

– Читаю, – прозвучал ответ, как будто не было в мире ничего естественнее.

– Где вы его нашли?

– В спальне у вас на столе.

Я онемел. Значит, она зашла в спальню, увидела мою совершенно неприбранную кровать, порылась в моих вещах, нашла дневник – и что еще?

– А вы правда, на самом деле против?

Я подумал.

– Нет, на самом-самом деле я не против, – сознался я. – На самом деле оно даже пробирает.

– Пробирает? И как – на самом деле? – повторила она за мной.

Я понятия не имел, к чему клонится разговор – то ли она полная инженю, то ли прекрасно понимает, что творит, – и для этого, собственно, сюда и явилась.

«Они всегда понимают». Я так и слышал голос Калажа.

– Пойду оденусь и сварю кофе.

– Пожалуй, и так тоже можно.

В жизни своей не стал бы произносить: «Пожалуй, и так тоже можно», – если бы хотел сказать «да». Понять бы еще, что означают или подразумевают эти слова в ее мире.

Понятное дело, фильтром от эспрессо я стукнул о мусорный бак как можно громче, дверь, пока кипятилось молоко, оставил открытой, а потом затворил снова.

Эллисон вообще-то пришла поговорить со мной о своей дипломной работе по Прусту – я же сам ей предложил ко мне обратиться. У нее другой тьютор, из Адамс-Хауса, сказала она, но очень уж ее заинтриговал наш короткий разговор под дверями моего кабинета. Кроме того, кто-то упомянул при ней мое имя. Знать бы ей раньше, а то теперь менять тьютора уже поздно, посетовала она. Надо сказать, пока мы стояли вдвоем на кухне и ждали, когда заварится кофе, по ее виду не чувствовалось, что ей хочется говорить о Прусте. Дневник мой она принесла на кухню и продолжала его просматривать, пока мы стояли в молчании возле газовой плиты. Для человека, который читает чужой дневник, не спросив на это разрешения, она выглядела чрезвычайно невозмутимой. А что такое «эрзац»? – поинтересовалась она. Я объяснил. А кто такой К.? Я рассказал, не вдаваясь в неприглядные подробности. А что там с Уолден-Понд? Это вообще пропустите, предложил я. «Тогда расскажите про В. Вы про нее писали меньше трех недель назад».

Тут ставки повышались не по пенни. Она выкладывала на стол увесистые фишки из Монте-Карло.

– Вам правда интересно про В.?

– Ну я же спросила.

– А зачем вам это знать?

Она призадумалась.

– Наверное, пытаюсь вас раскусить.

Она меня восхищала. Мне всегда нравилась в женщинах обезоруживающая откровенность. Или такими словами просто сообщают человеку, с которым только что познакомились: никаких подтекстов, обертонов – вообще никаких ставок?

– Да, но почему? – не отступался я.

То ли я увиливал, то ли настал мой черед сделать ставку повыше привычной, и хотелось мне, собственно, одного: уверенности, что высокие ставки как раз к месту.