Гарвардская площадь - [62]

Помучившись с час, я решил, что пора отправляться в медпункт. Самое комичное заключалось в том, что денег на такси у меня не осталось, а боль была слишком сильна, чтобы идти на Площадь пешком. Я позвонил Калажу, но он в очередной раз не ответил. У Линды машины не было, поэтому будить ее было бессмысленно. Позвонить Эллисон я не рискнул. Интимность в постели – одно, интимность в деньгах и боли – совсем другое. В жизни не чувствовал себя таким одиноким и беспомощным. Фрэнк и Клод – исключено. И вот в полном отчаянии я решил постучать в заднюю дверь Квартиры 43. Они долго копались, но в итоге парень открыл дверь – на нем были лишь длинные голубые трусы. Я его явно разбудил.

– Простите, я знаю, что уже совсем поздно, но у меня сильные боли. Может, кто-то из вас довезет меня до медпункта на Площади?

Я умолял о помощи – в жизни своей я еще не падал так низко. Если подумать, можно же было вызвать скорую. Но теперь уже поздно.

– Сейчас, секунду, – сказал он.

Я услышал, как он что-то шепчет своей подруге, объясняет, произносит мое имя. Выходит, они знают меня по имени. Даже согнувшись пополам от боли, я задумался, нравится ли ей мое имя, шепчет ли она его, оставшись одна.

В машине пахло их собакой. «Надеюсь, ничего страшного», – произнес он: настоял на том, чтобы высадить меня у входа для тяжелобольных, помочь выйти из машины – сунул мне руку под мышку и доволок до двери.

Приняли меня та же старшая медсестра и тот же врач, что и в прошлый раз. Стоило мне растянуться на носилках, как боль стала утихать. Может, психосоматика? Почти всем становится лучше, как только они сюда зайдут, заметила симпатичная старшая медсестра со своим британским акцентом. Она присела и заговорила со мной – других пациентов в ту ночь не было, – спросила, откуда я родом… мне показалось, всё это ненавязчивая болтовня, чтобы я расслабился. На откуда родом я обычно отвечал: из Франции. Если начинали допытываться, мог добавить: из Парижа. В случае если собеседник хорошо знал французский и был в состоянии опознать мой акцент, я тут же менял тактику и говорил, что на самом деле я из Италии – этого хватало, чтобы сбить со следа и предотвратить дальнейшие расспросы о моем происхождении. Но на сей раз я вдруг решил открыться без всяких экивоков и обратился к самому истоку: из Египта, произнес я.

– Ну надо же! – воскликнула она. Она получила сестринское образование как раз в Египте, во время Второй мировой.

Я спросил, где именно.

– В Александрии.

– А я там родился!

– И вот вам еще совпадение: во время той же войны мама моя обучалась на медсестру добровольческого корпуса именно в английском госпитале.

Я сказал, что скучаю по маме. Мне вдруг захотелось заплакать. Что со мной происходит? Это опасно для жизни? Откуда эта боль? Лежа на носилках, я вспомнил слова Калажа: «Что со мной теперь будет?» Что со мной теперь будет? Я почувствовал, как по обеим щекам побежали слезы.

Медсестра без единого слова потянулась за салфеткой и утерла сперва одну сторону моего лица, потом другую.

Между нами возникло нечто столь непререкаемо искреннее и проникновенное, что я с удовольствием провел бы тут весь остаток ночи, и пусть бы она сидела рядом в тускло освещенной палате приемного покоя. «Нужно, наверное, дать вам отдохнуть», – сказала она. Но с места не двинулась. Возможно, имела в виду, что мне лучше не разговаривать.

К рассвету решено было перевести меня на верхний этаж. Они успели посмотреть результаты моих анализов. Со мной должен был поговорить старший хирург. Он ранняя пташка, так что особенно уютно не устраивайтесь, предупредила моя новая сестричка.

Врач постучал в дверь около семи утра, в руке у него был конверт, из него торчали рентгеновские снимки. Он подсунул их под стекло плавным просчитанным движением человека, который это проделывает по тридцать раз в день, бретерским щелчком выключателя включил подсветку и, немного поразмыслив над сероватыми завитками, именовавшимися моими внутренностями, сказал, что у меня камни в желчном пузыре. Самый еврейский орган, пошутил я. Рослый англосаксонский джентльмен бросил на меня озадаченный взгляд – видимо, то, что я пытаюсь его повеселить, позабавило его сильнее самой шутки.

– Мне казалось, евреев куда больше занимает другая часть мужской анатомии.

Он явно не лишен чувства юмора.

Он сел на мою кровать, закинул ногу на ногу, покачал верхней вверх-вниз – туфля-лофер держалась на самом кончике, полностью был виден добротный черный носок.

– У вас в семье у кого-то были желчные камни?

– У всех.

– С обеих сторон?

– У обоих дедушек и обеих бабушек.

Что я вчера ел на ужин?

Я ответил: «Мэзон Робер», как будто это подходило в качестве объяснения.

Повисло длительное молчание.

– Я правильно подозреваю, что будет дальше? – осведомился я наконец.

Он покусал нижнюю губу и спросил:

– Вы что имеете в виду?

– Резать придется? – осведомился я.

Он оценил мою шутку.

– Ну, мы не употребляем слова «резать». В словаре множество куда менее пугающих слов, но если говорить коротко, то, скорее всего, да.

Срочности в операции не было. Но мне предписывалось соблюдать диету. Избегать жиров, спиртного, кофе. А пока они возьмут еще несколько анализов, а мне нужно лежать в постели и поглощать безвкусную пищу, которую здесь дают бесплатно.