— Я ведь так это, не по злу!
— То-то, что не по злу!
— В другой раз давайте, товарищи, и мы в подшефный подадимся! — предложил забойщик. — Работа там найдется. Вот скоро уборочная подойдет, каждая пара рук дороже золота!
— Записываться надо, что наша очередь подошла.
— Запишемся.
Забойщик, ловко откалывая глыбу сверкающего угля, приостановился и посмотрел на Никона:
— И ты, Старухин, непременно с нами. Завернем под музыку, чтоб на большой!..
— Я с удовольствием, — согласился Никон.
Еще лучше себя почувствовал и совсем высоко поднял голову Никон в тот день, когда Зонов при всех обратился к нему в раскомандировочной с неожиданной вестью:
— Подшефные колхозники письмо благодарственное, Старухин, нам прислали, про тебя там строчка подходящая есть...
— Какая? — встрепенулся Никон.
— Обижаются... — лукаво прищурился Зонов.
— За что?
— Да пишут, мало гармонист нас потешал, приезжайте еще. На уборочную зовут и непременно, чтоб с музыкой, с тобой, значит!
Вспыхнув от удовольствия, Никон опустил глаза и неуверенно протянул:
— Я, может, на уборочной с гармонью мешать стану...
— Ну, с толком если, так, наоборот. Когда и поиграешь, а когда и в работу впряжешься... С толком надо!..
После этого сообщения Никон долго ходил гордый и самодовольный. Он опять воспрял духом, как когда-то на Владимировских копях, где кой-кто из ребят баловали его кличкой артиста и раздували в нем самомнение и преувеличенную гордость. Засыпая после рабочего дня, он строил всякие планы, в которых работа, шахты, уголь и шахтеры отодвигались куда-то в туманную даль, а вместо них появлялось что-то новое, неопределенное и неясное, но приятное ему, Никону, возносящее его высоко над многими людьми и делавшее его каким-то героем.
Эти гордые мечты кружили Никону голову. Но порою их пронизывало досадное и ненужное воспоминание о Баеве, и становилось тоскливо и холодно.
Баев поправлялся. Рана, которую нанес ему железным болтом Покойник, в конце концов оказалась несерьезной. Удар оглушил шахтера, череп в одном месте был пробит, но сильный и выносливый Баев быстро справился с потерей крови и потрясением и, придя в сознание, начал стремительно и жадно итти на поправку.
— Ну и натура! — восторгался врач. — Прямо против всякой медицины прет!
Против всякой медицины попер Баев и с нетерпением дожидался выписки из больницы. О Покойнике он говорил без всякой горечи и только удивлялся:
— С чего это он меня шарахнул? Вот оказия!.. Никогда он горячим не был. Все вроде с прохладцей. С чего же это он?.. Неужели водка его одолела?
Баеву напомнили, как он выступал на собрании и срамил дядю. Но шахтер мотал головой:
— Не-ет! Его этаким прошибить нельзя было! Он внимания никогда не обращал на разговоры. Кожа у него толстая. Не проткнешь словесным шилом!
— Может, кто научил его. Пьяного уговорили, вот он и сотворил...
— А кому надо было уговаривать? Для какой надобности?
— Кто их знает? Кого-нибудь ты, Баев, этак же поддел, а тот и сомусти родного дядю твоего.
— Не может быть! — не соглашался Баев. — Никак этого не может быть!
— Все может быть! — настаивали собеседники Баева. — Вот полеживаешь же ты теперь с починенной головой! Скажи спасибо, что на-совсем не укокали!
— Ничего не понимаю! — недоумевал Баев. Прекращал спор и задумывался.
И однажды кто-то произнес имя Никона.
Покойник сидел под арестом и тосковал.
На первом допросе, когда его спросили, за что он поранил своего племянника, он уныло и растерянно ответил:
— Ничего не помню... тово, пьян был... Вино, оно... тово...
— Ничего не помнишь, а фунтовым болтом метко целился в голову: чуть на месте не уложил Баева. Как же это так?
— Не помню...
Но на руднике помнили недавние похождения Огурцова и других хулиганов, помнили, что хулиганство было направлено только против ударников и комсомольцев и что и Огурцов вместе с другими дебоширами тоже ссылались на то, что были пьяны и, значит, невиноваты, — и поэтому за спиною Покойника искали настоящих виновников. Следователь знал, что Баев выступал на собрании и разносил лодырей и прогульщиков, разносил тех, кто срывает планы и мешает работать. Знал он также и о том, что Баев не пощадил и своего дядю. И, значит, была видимая причина гнева Покойника, толкнувшая его на нападение на племянника.
Следователь приставал к Покойнику:
— Что же тебя побудило нанести удар Баеву? Какая причина? Обидел он тебя, или ссора у вас была какая-нибудь?
— Ничего не было, тово... Выпивши я...
— Это не ответ. Ты и раньше, мне известно, пил. Но никогда же не бросался на людей.
— В голову, тово... ударило.
От Покойника так ничего и нельзя было добиться.
Но Степанида, встревоженная арестом Покойника, бегала по соседям и жаловалась и скулила. Она недоумевала, за что же мужика в тюрьме держат и почему кругом поговаривают, что его еще станут строго судить.
— Не сдюжил мужик, без памяти был. Неужто за это судить! Да Сергуша его за обиду-то простит! Непременно простит!
— Не станет суд Сергея-то слушать. Тут дело не личное...
Степанида вздыхала, охала и всплескивала горестно толстыми руками.
А с некоторых пор она задумалась. И как-то сначала робко, а потом уверенней затвердила: