Гамлет - [80]

Три письма передает матрос Горацио: одно адресовано ему самому, другое — королю, и тот его читает Лаэрту, и третье — королеве. Текст этого третьего неизвестен, но наверняка там были слова: «благодарю, миледи», или проще: «Спасибо, мама».

Реплика переводчика:

Лежало на поверхности, а за четыреста лет никто не поднял… Поднял и понял Петр Завенович Аршакуни, показавший, что Клавдий — не только узурпатор, стянувший датскую корону, но и плагиатор. Женившись на вдовствующей королеве, он повторил трюк «старого норвега», похитившего корону у молодого Фортинбраса после того, как старый Гамлет убил старого Фортинбраса. Ситуация зеркальная: «старый норвег» (король Норвегии) — дядя молодого принца Фортинбраса. Ну разве что брата он не убивал, это за него сделал старый Гамлет. Зеркальность имен (два Фортинбраса и два Гамлета) о том и говорит. Только никто не обращал внимания на эту подсказку Шекспира.

Теперь о находке Марка Борнтейна. Выпивая тот кубок, мать и сына спасала, и себя убивала. Два в одном. Но тут даже больше, чем два. Она ведь еще и эксперимент ставила, последнюю проверку производила: если сын всё придумал, значит, в кубке будет не яд, а безвредная жемчужина. Если же яд, то она умрет вместо сына на глазах у сына.

И тот уже не станет медлить.

>Текст на титульном листе Первого фолио:

>Господин Вильям Шекспир. Комедии, хроники и трагедии.

>Публикуются с исправленных оригиналов. Лондон. 1623

Стихи к портрету Шекспира в первом фолио

TO THE READER

This Figure, that thou here seest put,

It was for gentle Shakespeare cut;

Wherein the Graver had a strife

With Nature, to out-do the life:

O, could he but have drawn his wit

As well in brass, as he hath hit

His face; the Print would then surpass

All, that was ever writ in brass.

But, since he cannot, Reader, look,

Not on his Picture, but his Book.

Benjamin Jonson

К ЧИТАТЕЛЮ[82]

Сей оттиск с горем пополам

Шекспира возвращает нам:

Гравёр усердствовал, как мог,

Но большего, достичь не смог.

Когда б резец изобразил

Тот пламень, что в очах сквозил,

Он превзошёл бы днесь и впредь

Чего не сохраняет медь.

Читатель! На портрет смотри,

Но помни: подлинник — внутри.

Бен Джонсон

Мы знаем Шекспира благодаря подвижническому труду его современника, драматурга, поэта, актёра и теоретика драмы Бена Джонсона (1572–1637). В 1623 г. историк Эдмунд Болтон называл Джонсона лучшим из английских поэтов.

Предолагают, что Джонсон издавал своего великого друга и при его жизни.

Мнение Джонсона о Шекспире:

«Он был честен, обладал открытой и свободной натурой, превосходной фантазией и смелыми взглядами, владел мягкостью речи, в которой он растекался с такой лёгкостью, что порой его просто необходимо было останавливать».

Когда Шекспир умер, Джонсон сказал: «Он не принадлежал эпохе — он на все времена», и в 1623 году с помощью шекспировских актеров Джона Хеминга и Генри Кондела собрал и напечатал полное собрание сочинений Шекспира — Первое Фолио. Для этого ему сначала пришлось выкупить у многочисленных правообладателей все права на шекспировское наследие, а после создать синдикат из четырех издателей (Первое Фолио печаталось частями в четырех разных типографиях.)

Полагаю, что собранные вместе рукописи Шекспира и погибли в Великом Лондонском пожаре 1666 г. в доме наследников Джонсона.

To be, or not to be…

To be, or not to be: that is the question:

Whether ’tis nobler in the mind to suffer

The slings and arrows of outrageous fortune,

Or to take arms against a sea of troubles,

And by opposing end them? To die: to sleep;

No more; and, by a sleep to say we end

The heart-ache and the thousand natural shocks

That flesh is heir to, 'tis a consummation

Devoutly to be wish'd. To die, to sleep;

To sleep: perchance to dream: ay, there ’s the rub;

For in that sleep of death what dreams may come

When we have shuffled off this mortal coil,

Must give us pause. There ’s the respect

That makes calamity of so long life;

For who would bear the whips and scorns of time,

The oppressor's wrong, the proud man's contumely,

The pangs of dispriz'd love, the law's delay,

The insolence of office, and the spurns

That patient merit of the unworthy takes,

When he himself might his quietus make

With a bare bodkin? who would fardels bear,

To grunt and sweat under a weary life,

But that the dread of something after death,

The undiscover'd country from whose bourn

No traveller returns, puzzles the will,

And makes us rather bear those ills we have

Than fly to others that we know not of?

Thus conscience does make cowards of us all;

And thus the native hue of resolution

Is sicklied o'er with the pale cast of thought,

And enterprises of great pith and moment

With this regard their currents turn awry,

And lose the name of action. Soft you now!

The fair Ophelia! Nymph, in thy orisons

Be all my sins remember'd.

Быть или не быть, вот в чем вопрос. Благороднее ли молча терпеть пращи и стрелы яростной судьбы, или поднять оружие против моря бедствий и в борьбе покончить с ними? Умереть — уснуть — не более того. И подумать только, что этим сном закончится боль сердца и тысяча жизненных ударов, являющихся уделом плоти, — ведь это конец, которого можно от всей души пожелать! Умереть. Уснуть. Уснуть, может быть, видеть сны; да, вот в чем препятствие. Ибо в этом смертном сне какие нам могут присниться сны, когда мы сбросим мертвый узел суеты земной? Мысль об этом заставляет нас остановиться. Вот причина, которая вынуждает нас переносить бедствия столь долгой жизни, несправедливости угнетателя, презрение гордеца, боль отвергнутой любви, проволочку в судах, наглость чиновников и удары, которые терпеливое достоинство получает от недостойных, если бы можно было самому произвести расчет простым кинжалом? Кто бы стал тащить на себе бремя, кряхтя и потея под тяжестью изнурительной жизни, если бы не страх чего-то после смерти — неоткрытая страна, из пределов которой не возвращается ни один путешественник, — не смущал бы нашу волю и не заставлял бы скорее соглашаться переносить те бедствия, которые мы испытываем, чем спешить к другим, о которых мы ничего не знаем? Так сознание делает нас всех трусами; и так врожденный цвет решимости покрывается болезненно-бледным оттенком мысли, и предприятия большого размаха и значительности в силу этого поворачивают в сторону свое течение и теряют имя действия. Но тише! Прекрасная Офелия! Нимфа, в твоих молитвах да будут помянуты все мои грехи!