Гадир, или Познай самого себя - [5]

Ненавижу

Аппий Клавдий Каудекс. Квэкс, квэкс. Консул Аппий Клавдий. Чушью занимаюсь; нервы расшалились, как у новиция в Элевсине: хватит, пора к окну; все услышанное может пригодиться!!!

Факты таковы

Карфагенская пехота под водительством (некоего) Ганнона при Регии - или при Мессане: упоминались оба названия - была наголову разбита римлянами. "Консул" значит что-то вроде "суфета" (а "каудекс" что значит - "высунь хвостик"?! Хорошая кличка для здоровенного негра; правда, я латынь знаю плохо; мне больше нравится переводить "каудекс" как "готовый сгореть" . Все шутишь, Пифей!)

Жду у окна

(вместо того чтобы отдохнуть!) И сердце стучит, как копыта рысака; но солнце наконец закатилось за ограду.

Тело ощущает себя каким-то грибом: будто я могу осторожно зажать его в кулаке и раз - (все что угодно, начинающееся с "раз..."); правая рука вроде опухла в суставе (может, я потому так копаюсь в своих ощущениях, что слишком долго не было никаких других объектов для наблюдения - только я сам да еще пара звезд. Надеюсь, что дело в этом; потому что болезнь - о ней лучше не думать. А сейчас еще ветер ворвался в окно, издевается надо мной).

Комната постепенно погружается в темноту; еще полчаса.

Размытые силуэты барок на море: их шесть (в том месте, где бьют холодные ключи!), вместительные грузовые посудины с серебряными парусами. Мне бы увидеть кого из капитанов, уговорить отправиться на север, и в путь, нахлобучу на голову ветер, как войлочную шляпу.

Еще пятнадцать минут.

В плену я с самого детства: неотесанные родители, чьи мечты никогда не подымались выше приличной обстановки для гостиной и одежды "как у всех"; вусмерть изработавшиеся, известково-серые учителя; бедность окружала меня, как неструганый дощатый забор; потом полурабская служба в Грифиевой костедробилке; потом много лет принудительная солдатская лямка и безумие массилийской войны; потом побег с переодеванием к финикийцам, вечная угроза, что примут за шпиона и убьют, каторжный матросский труд: день-деньской гнешь спину и все-таки (ты ведь ученый!) украдкой бросаешь ненасытные взгляды на проплывающий мимо берег Британики - а пустотелая деревяшка выгибает бока. Как мыслитель неизвестен или презираем; хор греческих философов обозвал меня "Филопсевдесом"; жизнь стесненного в средствах частного лица; а потом в довершение всего эти последние пятьдесят два года: "Попробуйте сами жить ради Истины! Вы обязательно будете вознаграждены!" Все, пора: давай, сталь, вгрызайся в железный брус!

Как молоток

стукнулся подбородок о тощую грудь: прут наконец прогрызен. Я тут же рухнул на стол бесчувственной грудой костей, замотанных в грубую холстину; только голова, сама по себе, все еще парила, коварная и неутомимая, над столешницей (я видел, так покачиваются головы гадюк - малейший шорох, и старые змеи просыпаются); потом опустилась и она, покрытый снегом спящий вулкан: с быстротой молнии полетел Пифей, юноша, в горячечный сон!

Опередить преследователей. Через высокие гулкие залы устремились они в погоню. Стены красного мрамора с матово-желтыми прожилками, без видимых зазоров между плит; часто расставленные группами по нескольку штук вазы в рост человека, тулова которых оплетены спускающимися из горловин вьюнками; статуи обращали ко мне свои высокомерные обезьяньи морды; крылатые быки с подстриженными клинописными бородами и ассирийскими ликами; на круглых лбах, мнилось, начертаны тайные письмена, но знак мне дарован не был. Только задев треножник и услышав звон, я заметил, что сжимаю в руке стальной ключ в форме иероглифа "анх"; выхватил из-за пазухи потемневший ломкий папирус и на бегу прочел осыпающиеся, ветхие золотые буквы: впереди, через одну залу, меня уже караулило охочее до крови карфагенское отродье. Я откинул раздувшиеся занавеси (они прикрывали пилястр), повернул четырехгранный стержень ключа в восьмой розетке лотосового фриза и проскользнул сквозь стену, которая милосердно расступилась: порфир снова беззвучно сомкнулся за моей спиной. Я задвинул железный засов и остановился перевести дух в узком, как трещина, проходе; круто вниз уходила мраморная лестница, шелковисто-серый тусклый свет беззвучно наполнял шахту. Я нашел в свитке новое указание и стал осторожно спускаться; после восьмидесяти трех ступеней "анх" опять отворил стену. С трудом я протиснулся в узкую дыру у самого пола, тщательно закрыл отверстие каменной пробкой и, заложив ее поперечным брусом, поднялся на ноги в залитом золотистым светом квадратном помещении. В стены были вделаны высокие плиты из камня мягких тонов, покрытые письменами на арамейском, халдейском, персидском... Иероглифы обращали ко мне соколиные свои головки, и, пораженный, я прочитал рядом с ними две светло-коричневые греческие строки:

... Вечер. Распахнуты окна. Плывут облака неустанно.

Дева кувшин наклонила над мраморной чашей фонтана...

Потом папирус повлек меня дальше; снова я пробирался по освещенным пустым комнатам, проникал за каменные квадры, бесшумно и мгновенно сдвигавшиеся в сторону; все глубже вниз ввинчивались лестницы, как бы приглашая меня следовать за их изгибами; все больше становилось боковых помещений, наполненных всякими диковинами, которые я видел только сквозь дверные проемы: картинами, свитками, сосудами, другими творениями человеческих рук и ума (чтобы рассмотреть их, не хватило бы целой жизни). Но я не отклонялся от своего пути; я уже давно сбежал по винтовой лестнице, долго и упорно вглядывался в немой узор каменной кладки, пока наконец не обнаружил слева на высоте своей головы косой четырехугольник с загнутой внутрь вершиной, вновь вставил ключ, шесть раз повернул его, вновь прошел под мраморными сводами и очутился на крошечной каменной площадке, прилепившейся к стене, вдоль которой тянулся узкий канал - бесконечный и мрачный, он уходил куда-то вдаль. На совершенно неподвижной и темной, но шелковисто-блестящей воде слегка покачивался челн из черного дерева, в который я незамедлительно прыгнул; надежно и легко легло в мою руку весло. Возбужденный и подавленный благоговейным чувством, я заскользил по каналу меж черными гладкими яшмовыми стенами (на которые изредка падал откуда-то сверху светлый луч), непропорционально высокими; их перекрывал неумолимо ровный потолок. Проходили часы; меня все больше угнетали тишина и замкнутость этого геометрически правильного пространства; влево под прямым углом торжественной нескончаемой чередой отходили одинаковые каналы; в любом месте я мог нащупать веслом, на глубине не более человеческого роста, плоское дно. Один раз я отворил в нише левой боковой стены длинную узкую дверь и, пригнувшись, протиснулся в проход; каменная плита встала на место, и я оказался в полной темноте; затем я до изнеможения долго спускался на бурлящей водяной подушке вниз, во второй лабиринт, похожий на первый; углубился в него, лавировал, молчал; безысходность сомкнулась вокруг Пифея, Пифея, Пифея...