Гадир, или Познай самого себя - [8]

Искьерда (гнездо турдетанов)

Светлеет на востоке, розовое на сером. (Уже 52, 124 - или нет: Нет! 0, 1!!!)

Усадьбы раскинулись на побережье, некоторые - выше по склону. Но мне придется сначала подняться в горы, вверх по почти отвесной стене, чтобы они потеряли в лесу всякий след; потом переодеться, и в гавань, в Гадир - на всякий случай покрасить волосы в черный цвет; ясное дело! - потом наймусь на корабль, что идет к северу; и дезертирую в Ментономон, исчезну в сияющих лесах, в залитых солнцем просеках, как пылающий Фаэтон, мой брат (он небось и дряхлому родственнику был бы рад).

Ноги затекли - наплавался и насиделся; но теперь пора - подъем.

При переодевании

Я пересек прибрежную улицу и по отходящей от нее тропе быстро поднялся к самому дальнему двору. Росинки покачивались в траве, розоватые (ржавые) на матово-зеленом; стоял собачий холод. Как я и ожидал, деревенские работяги уже проснулись: старик отец со смиренно склоненной головой, рядом с ним три дюжих сына-сыровара; лоток с маслом охлаждался в воде, круглые сыры были уложены рядами (у меня слюнки потекли - я бы все это лопал, пока пузо не треснет!). Я с холодной доброжелательностью приблизился к ним в своем роскошном наряде, коротко спросил, как их зовут, снисходительно пошутил, со скучающим видом оглянулся (песье мое счастье! Край солнца уже показался над холмами - надо спешить). Потом вдруг оценивающе оглядел старшего из оболтусов, деланно рассмеялся и предложил: "Послушай, поменяемся на сегодня одеждой, а?!" Сунул ему большую золотую монету и с нетерпением благородного вельможи кивнул в сторону амбара. Он не понял; отец толкнул его и шепнул короткую фразу на тягучем иберийском диалекте: "Давай, ступай с ним!"

Готов

А крепкая эта хламида из грубого синего льна! (За дверью старик тихо сказал: "Он небось из высшего сословия, из судей - у господ свои причуды, нашему брату не понять". И, не выражая никакого недовольства, направился к сараю с инструментами, стал с шумом рыться в своей рухляди.) Я прихватил короткий кинжал, отрезал и положил в мешок половину крестьянского сыра, сверху два куска плотного масла, мешок завязал веревкой и перекинул через плечо. Когда я, ухмыляясь и дожевывая, вышел наружу, плоская солнечная голова, налитая кровью и еще не вполне проснувшаяся, уже вальяжно покоилась на голых холмах (сейчас они там, в Хебаре, все обнаружат при утреннем обходе...). Я крикнул, как бы между прочим, в трухлявое старческое лицо (интересно, чтo бы они сказали о моем собственном?): "Поберегите мои вещички - после полудня я за ними пришлю. И..." Я скорчил наигнуснейшую финикийскую гримасу: "Никому ни слова! Кто бы ни спрашивал!" (Беззубая собака не посмела ухмыльнуться - нет; он только дотронулся до шляпы, так-то.) Теперь бы только перемахнуть через изгородь половчее.

Передышка через три часа (шикарная - на верхушке дерева)

Я едва успел углубиться на двести шагов в молодую рощу пробковых дубов, как меня будто толкнули в спину - туп, туп (звук доносился совершенно отчетливо с моря, с расстояния в триста стадий, барабанная дробь, сигнал тревоги; ну да, ведь сейчас утренний штиль), лубб - дуп, туп, туп. Они уже бегут по проходам. Я тоже бежал между искривленными, застывшими в неподвижности древесными стволами вверх, в гору. ("Даруй нам легкий путь, о камень серый, твердый...") Через десять минут я оглянулся: тонкая борозда на море!

Посчитать. До Гадира (чтобы сообщить о бегстве и взять ищеек) час с четвертью; назад в камеру, чтобы собаки взяли след: час; до острова: полчаса; найти след и того парня, на которого я напал: четверть часа; сюда, на материк: полчаса; найти и взять след: полчаса. Итого, у меня форы четыре часа. Значит, в ближайшие два часа я должен как можно скорее карабкаться на гору.

Чтобы они потеряли след, я сразу же вошел в прохладный, чистый как стекло горный ручей, который протекал слева от меня. (Прохладный? Эта навозная жижа оказалась ледяной!) Я стоял и смотрел (а ноги коченели), смотрел вниз, содрогаясь от отвращения, но надо было идти. Я выдержал час; потом ухватился за ближайшую крепкую ветку, нависавшую над ручьем, подождал, пока стечет вода, и полез на дерево. (Я высушил, размял, растер ноги, теперь на них падает солнце: но они потеряли всякую чувствительность! Жуткое дело!)

Смотрю вниз

Они все еще движутся: лососи, их миллионы. Вода так и кипит (и привкус у нее рыбный!). Над поверхностью возникают спинные плавники, сами спины; всплеск, и они переворачиваются на плоскую сторону, то правую, то левую. Рыба теряет свой блеск, темнеет, становится зеленовато-серой, чешуя на брюхе стерта; выныривают окровавленные плавники, появляется вся нижняя половина тушки, темная, сине-красная, потом она становится иссиня-черной, поднимаются израненные бока; смотреть на это мерзко, как на незаживающие цинготные язвы на телах голодных животных, - сырая губчатая дикая плоть. Мириады голов, странно горбоносых, с зияющими пастями и мощными зубами. Груды рыбьих трупов гниют в лужах - о боги!

Вы, собаки!!!

Я отрекаюсь от того, кого именуют Богом, - что бы под этим ни подразумевали! Кем бы ни был Творец или Верховный правитель Вселенной! (Дерево колышется подо мной, так сотрясает меня безумная мятежная ярость!) Видите это, вы, чванящиеся своими молитвами раскормленные свиньи?! Таков последний итог вашей тошнотворной мудрости?! Так значит, это и подобное этому допускается в мире, сотворенном вашим Драконом?! Я проклинаю вас, изверги с проповедями на устах: и призываю к бунту против вас! К мятежу добра против Природы и Бога: я обращаюсь к молодым всего мира! (Впрочем, такое обращение уже звучит в Олимпии: как призыв состязаться в прыжках и бить друг другу морды! - У, у!)