Французская революція 1789-95 г. въ освѣщеніи И. Тэна. - [168]

Въ политической дѣятельности якобинцевъ, помимо революціонныхъ страстей и пріемовъ, проявляется духъ, родственный тому, который сплотилъ французское государство. Якобинцы по инстинкту и натурѣ, — т.-е. помимо фанатиковъ террора и сброда, примкнувшаго къ нимъ, какъ къ силѣ, — были ивъ породы тѣхъ же государственныхъ пауковъ, которые по природѣ склонны высасывать жизнь страны для сосредоточенія ея въ государствѣ. Но по измѣнившимся обстоятельствамъ самое «государство» представлялось имъ иначе, чѣмъ ихъ предшественникамъ. Въ противоположность тремъ традиціоннымъ принципамъ, лежавшимъ въ основаніи монархической власти, — феодальному, церковному и цезаріанскому, — «сталъ назрѣвать четвертый принципъ, знакомый уже среднимъ вѣкамъ, но въ особенности окрѣпшій въ XVIII вѣкѣ — принципъ народовластія.

И этотъ принципъ коренился въ римскомъ правѣ и послужилъ въ немъ опорою императорской власти. Поэтому королевскимъ легистамъ возможно было воспользоваться имъ также и въ интересахъ власти французскаго монарха и перенести ея центръ тяжести съ феодальнаго, аристократическаго основанія — на демократическое. Но завязшій въ историческомъ преданіи французскій легитимизмъ чуждался этого революціоннаго начала, которое могло бы послужить источникомъ обновленія для монархіи и орудіемъ для завершенія государственной централизаціи. Якобинцы подняли этотъ брошенный имъ монархіей принципъ и съ помощью его достигли большаго деспотизма, чѣмъ всѣ легисты отъ времени Филиппа Красиваго до Людовика XVI, чѣмъ Ришелье и всѣ королевскіе интенданты!

Но не для народа работали якобинцы, не для того, чтобы ему вручить власть. Отъ его имени, но не въ его пользу, они попирали право и собственность, конфисковали и казнили. Вмѣстѣ съ собственностью церкви и эмигрантовъ, якобинцы, какъ извѣстно, отобрали въ государственную казну и всѣ общественныя и общинныя имущества, капиталы и недвижимости всѣхъ больницъ и богадѣленъ. Изъ принципа народовластія якобинцы сумѣли извлечь новыя тягости для всего народа, и прежде всего самую тяжелую изо всѣхъ — ту, которую не дерзала ввести вѣковая монархія, — повинность всеобщей военной службы. Любопытно, что въ первые же мѣсяцы революціи, еще до возникновенія якобинской партіи, одинъ изъ будущихъ якобинцевъ, Дюбуа Крансе — аристократъ и офицеръ — сдѣлалъ этотъ выводъ, и провозгласилъ принципъ, что «всякій гражданинъ сдѣлается теперь солдатомъ конституціи. Всякій гражданинъ долженъ быть солдатомъ, а всякій солдатъ гражданиномъ»{75}. Во имя народовластія якобинцы высосали изъ французскаго народа въ десять лѣтъ, можетъ, быть больше силъ и жизней, чѣмъ ихъ предшественники легисты въ четыре вѣка. Однимъ словомъ, принципъ народовластія былъ для якобинцевъ тѣмъ самымъ, чѣмъ была идея королевской власти для легистовъ и интендантовъ — знаменемъ, предлогомъ и средствомъ для установленія всемогущества и абсолютизма государства и всепоглощающей централизаціи всѣхъ жизненныхъ силъ народа и всѣхъ отправленій общества въ рукахъ правительства. Оттого между служителями стараго начала и новаго начала — монархической и демократической централизаціи — было такъ много духовнаго родства и исторической преемственности. Оттого такъ много «легистовъ» старой монархіи такъ быстро, съ самаго начала революціи, превратились въ якобинцевъ, и оттого же такъ много якобинцевъ и столь же быстро, превратилось — при наступленіи владычества Наполеона въ императорскихъ чиновниковъ и сановниковъ; въ ихъ числѣ однихъ «режисидовъ», т. е. якобинцевъ, подавшихъ голосъ за казнь короля «для уничтоженія тираніи», можно насчитать 131.

Вслѣдствіе этого духовнаго родства якобинцевъ съ строителями государства въ прежнія эпохи — ихъ кратковременное владычество представляетъ намъ такъ много аналогій съ правительствомъ «стараго порядка», какъ въ общемъ направленіи и въ цѣляхъ правительственной дѣятельности, такъ и въ способахъ дѣйствія, т.-е. въ законодательныхъ и административныхъ мѣрахъ. Особенно бросается въ глаза аналогія между якобинцами и правительствомъ Людовика XIV, въ отношеніяхъ обоихъ правительствъ къ «эмигрантамъ» и къ «бѣглецамъ» (réfugiés), т.-е. гугенотамъ. Эта «аналогія» доходитъ до мелочей, но въ данномъ случаѣ недостаточно говорить объ «аналогіи» — здѣсь существуетъ прямая преемственность декретовъ, юридической традиціи и бюрократической школы. «Мѣры, принятыя Конвентомъ противъ эмигрантовъ и ихъ сообщниковъ, голосовались изо дня въ день подъ давленіемъ обстоятельствъ; между тѣмъ эти мѣры представляютъ собою въ дѣломъ полную систему. Постановленныя Собраніемъ впопыхахъ, подъ вліяніемъ гнѣва, онѣ однако имѣютъ видъ, какъ будто разработаны съ тщательнымъ усердіемъ въ кабинетѣ прокурора. Онѣ являются безсвязными въ мотивахъ, но стройно законченными въ своихъ послѣдствіяхъ. Этотъ наглядный контрастъ объясняется двойнымъ происхожденіемъ этихъ законовъ: Конвентъ декретируетъ мѣры и ведетъ ими политическую и соціальную войну; легисты комитетовъ формулируютъ параграфы декретовъ и служатъ службу фискальныхъ прокуроровъ процессуалистовъ. Они въ этомъ свѣдущіе люди. Они упражнялись на этомъ поприщѣ въ своихъ провинціяхъ, распутывая невылазныя сѣти процессовъ, вызванныхъ отмѣною нантскаго эдикта»…